Кейт Лаумер - Берег динозавров

— Взгляни-ка повнимательней на это, — сказал он.

Я подошел и взял из его рук небольшую книжицу в блеклой пластиковой обложке. На ней не было никакого изображения, кроме двух тисненых колец. Я раскрыл ее: страницы, словно из тончайшей ткани, были непрозрачны и сплошь исписаны чрезвычайно мелким почерком на каком-то странном языке. Последняя дюжина страниц была на английском. Мне пришлось поднести книжицу к глазам, чтобы разобрать мельчайшие буковки: «19 января 1710 года едва не разразилась катастрофа, когда я чуть не утратил ключ. С этого момента буду вести дневник на английском языке…»

— Ну, если это и есть ваше объяснение, то оно для меня слишком хитроумно, — сказал я.

— Легион, как ты полагаешь, сколько мне лет?

— Вопрос, конечно, интересный, — отозвался я. — Когда я впервые увидел вас, то сказал бы, что за тридцать. Но сейчас, честно говоря, вы выглядите почти под пятьдесят.

— Я могу представить доказательства, — сказал Фостер, — что почти целый год провел во французском военном госпитале. Я очнулся в палате, весь забинтованный, до самых глаз, и без малейших воспоминаний о своей прежней жизни. Согласно медицинскому заключению мне было тогда тридцать лет.

— Ну что ж, — сказал я. — Амнезия не такая уж и редкость среди пострадавших на поле боя. И похоже, вы неплохо наладили свою жизнь с тех пор.

Фостер нетерпеливо затряс головой.

— В этом обществе несложно разбогатеть, хотя мне и пришлось как следует потрудиться несколько лет. Но настало время, когда у меня наконец появилась возможность вернуться к поискам своего прошлого. Правда, имеющихся свидетельств недостаточно: вот этот дневник, который был найден возле меня, и кольцо на пальце.

Фостер вытянул руку. На среднем пальце красовался массивный перстень с той же самой гравировкой из концентрических кругов, которую я видел на обложке дневника.

— Я был весь обожжен, моя одежда сгорела. Удивительно, что дневник уцелел, хоть его и нашли среди обгоревших обломков. Он сделан из очень прочного материала.

— Что же удалось обнаружить?

— Ничего. Ни в одном воинском подразделении я не числился, а из того, что говорил я по-английски, заключили, что я либо англичанин, либо американец.

— А что, по акценту нельзя было определить точно?

— Вероятно, нет. Похоже, я говорил на каком-то неизвестном диалекте.

— Может быть, вам и повезло. Я, например, был бы рад забыть свои прошедшие тридцать лет.

— Я потратил значительную сумму и несколько лет, чтобы раскопать свое прошлое, — продолжал Фостер. — В конце концов мне пришлось сдаться. Но потом я нашел первый туманный след.

— А, так вы все же обнаружили что-то? — сказал я.

— Ничего нового, в этом помог дневник.

— Вот уж не подумал бы, — прокомментировал я. — Только не надо мне говорить, что вы положили его в ящик стола и забыли о нем.

— Конечно, я прочитал все, что мог. На английском там было написано очень мало, все остальное зашифровано. А то, что я прочитал, показалось мне бессмыслицей, со мной никак не связанной. Ты видел: это не более чем дневник, и велся он нерегулярно. Да и сами записи настолько туманны, что едва ли лучше шифра. И взгляни на даты, они охватывают период с начала восемнадцатого по начало двадцатого века.

— Что-нибудь типа семейной летописи, — предположил я. — Записи делались представителями нескольких поколений. Там упоминаются имена или местности?

— Взгляни-ка еще раз, Легион, — попросил Фостер, — посмотри, может, ты найдешь что-нибудь необычное, кроме того, о чем мы уже говорили.

Я снова пролистал книжицу. Она была не толще дюйма, но тяжелая, на удивление тяжелая. Огромное количество страниц: я насчитал сотни исписанных листков, а ведь книга была заполнена менее чем наполовину. Я выхватывал отрывки то тут, то там: «4 мая 1746 года. Вояж неудачен. Я должен оставить этот путь поиска… 23 октября 1790 года. Надстроил барьер кубитом выше, теперь огни полыхают каждую ночь. Неужели нет предела их адской настойчивости? 19 января 1831 года. У меня большие надежды на Филадельфию, мой величайший недруг — нетерпение, вся подготовка к трансформации закончена, однако, признаться, чувствую какое-то беспокойство…»

— Тут множество странностей, не считая самих дат. Ну, во-первых, дневник должен быть старым… но качество бумаги и переплет превосходят все, что я когда-либо видел. Да и почерк чересчур убористый для гусиного пера.

— К переплету присоединено стило, дневник написан им.

Я пригляделся, вытащил тоненькую ручку и взглянул на Фостера.

— Кстати, о странностях, — заметил я. — Подлинная антикварная шариковая ручка попадается не каждый день…

— Не торопись с выводами, — остановил меня Фостер. — Ты еще не видел всего.

— Один стержень на две сотни лет — неплохой рекорд. — Я пролистал страницы, потом бросил дневник на стол. — Кто кого дурит, Фостер?

— Дневник детально описан в официальном протоколе, копия которого у меня сохранилась. В нем упомянуты бумага, обложка, перо и даже цитируются кое-какие места. Полиция очень внимательно отнеслась к этому делу, пытаясь установить мою личность. Они, как и ты, пришли к выводу, что это — записи какого-то сумасшедшего. Но они видели именно этот дневник.

— Ну и что? Если это и было подделано во время войны, что это доказывает? Я готов признать, что подделке лет сорок…

— Ты не понял, Легион. Я же сказал тебе: я очнулся во французском военном госпитале. Так вот — это был парижский госпиталь, и все происходило в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

Я покосился на Фостера. Он ничем не походил на умалишенного…

— В таком случае, — заявил я, — вы просто чертовски хорошо выглядите для своих девяноста.

— Ты находишь мою внешность до странности моложавой. А как ты отреагируешь, если я сообщу, что достаточно ощутимо постарел только за последние несколько месяцев? Что еще год назад я бы запросто сошел за тридцатилетнего…

— Пожалуй, не поверю, — признался я. — Сожалею, мистер Фостер, но мне не верится и в тысяча девятьсот восемнадцатый год. Ну как я могу? Это же…

— Знаю. Слишком фантастично. Но давай вернемся к дневнику. Взгляни на бумагу, ее исследовали эксперты. Она буквально поразила их. Попытки проанализировать химический состав провалились, они попросту не смогли взять образец. Бумага не поддается растворителям…

— Не смогли добыть образец? — переспросил я. — А почему бы просто не оторвать уголок?

— Попробуй, — предложил Фостер.

Я взял дневник и подергал краешек чистого листа, потом ухватился покрепче и потянул — бумага не поддавалась. Я зажал ее и дернул изо всех сил. На ощупь она походила на тонкую прочную кожу, но даже не растягивалась.