Александр Потупа - Осенний мотив в стиле ретро

Да, так почему неукладывающийся? Кто и во что?

А все та же Симочка. Она, одним мизинцем вышвырнувшая Бориса Иннокентьевича из спокойной чиновной заводи в иной мир.

Скорее она, чем господин попечитель, скорее она...

Но не представляю! Не могу представить учителя Струйского влюбчивым, впадающим в неистовое мальчишество. Потому что не вижу ее. Как ни стараюсь, увидеть не могу.

А вдруг Сергей Степанович, мягколапчатый, в семи издательских водах полосканный, прав, и не стоит усложнять.

Эволюция - усложнение. Выучили эту истину, прониклись ею и усложняем, усложняем, усложняем... Скоро уже неудобно будет сказать: Он увидел Ее и полюбил с первого взгляда. Как так! А где психологический и сексуальный резонанс, где предшествующие разочарования и пустоты, где... Как будто за встречей двух симпатичных молодых людей не должно стоять естественное стремление узнать друг друга поближе.

Включаю портативную игрушку, и хрипловатый голос Володи заполняет комнату:

От простоты уходишь ввысь,

но небо зеркалом хрустальным

все отражает,

и устало

земля мне шепчет: сын, вернись!

Вернись...

Как будто есть возврат,

как будто с блудными сынами,

которых лик Иного манит,

ведется честная игра.

О игры неба и земли!

Мы рвемся ввысь, где воздух чище,

потом всю жизнь почву ищем,

где сквозь навоз произросли.

И остаемся посреди,

как атмосферные фантомы,

лишенные земного дома,

мир звезд нам души бередит.

Окалина с заблудших душ

спадает искрозвездным ливнем.

Мальчишка, милая наивность,

всю ночь в предстартовом бреду...

Любопытно, откуда это - "предстартовый", какими ветрами занесено к нему в строки?

Что он знал о тарелках, которые по несколько дней зависают над домом неверующего? Что означают эти "атмосферные фантомы"?

Наши устремления, застрявшие на полпути, нацеленные на беспредельность и не попавшие туда, ибо всякая реальность живет иссякающим импульсом, - так, что ли? Потом силовые поля обстоятельств - "и остаемся посреди"...

Кончаются дрова. Поэтому устрою символический огонек.

Ради ожидаемого броска.

А ведь я даже не посреди, я только слегка подпрыгнул и вот-вот по колени погружусь в ту самую усердно удобренную почву, удобренную душами нашими, экскрементированными той самой пеной страха...

7

Дорожка в парке, длинная, как английский сентиментальный роман.

- Ты труп, воплощение неподвижности, - кричит Борису Иннокентьевичу совсем юная дама, и ее милые черты искажаются полной гаммой негодования.

Я теряюсь. Подло, в конце концов, подглядывать семейные сцены, даже созданные собственным воображением, но могу поручиться - это живой парк, живая листва, живые одуванчики и одуванчиковая поземка, и посреди дорожки Борис Струйский того периода, который по его же записям считается наисчастливейшим.

Я где-то совсем рядом, в отличном кустообразном убежище. Следовало бы зажмуриться и заткнуть уши - не могу. Передо мной подлинная Симочка, одна из последних, а может, и единственная Беатриче в семейном варианте. Боготворимая Серафима Даниловна!

Борис Иннокентьевич ощутимо морщится, не знает куда деть себя, свой столь противный труп.

- Да, да, настоящий труп, - кричит Симочка и задыхается от крика, и криком заражается окружающее пространство, вибрируя совсем по-мюнховски, оно хлещет Струйского женским протестом.

В чем дело? Это не запрограммировано. Образ скандалящей среди парка Симочки - ни с чем не сравнимая чушь. Она - ровное светлое пятно в рукописи. И вдруг!

И совсем не вдруг.

Все дело в отказе, в отказе и в листовках. Примерно в это время Струйский не решился взять на хранение маленький чемоданчик с листовками. Вернее, заколебался.

"Тень набежала на наши отношения, - писал он, - дай Бог, мимолетная тень. Проклятый чемоданчик!"

Но он еще не ведал истинного размера проклятья.

Из донесения, подшитого к делу: "...отказался, но под давлением супруги, Серафимы Даниловны Струйской, урожденной Силиной, дал согласие, однако, вероятно, нехотя..."

И еще его запись: "Неужели я труп?"

Все это калейдоскопически стократно смешивается во мне, и вот - такая сцена в парке.

Струйский вздыхает, без особой надежды бросает взгляд на бессмысленную и безответную голубизну над кронами.

- Симочка, - говорит он устало, - это безумие. За Иваном наверняка следили...

- Ну и что? - взрывается Серафима Даниловна. - Ты не должен трусить!

До чего ж она хороша во гневе.

- Но думать-то я должен, - не слишком уверенно перебивает ее Борис Иннокентьевич.

- Ерунда! - наращивает она давление. - Это отговорки. На благородные поступки удобно глядеть со стороны. Неужели все твои высокие слова и мысли не превратятся в единственный настоящий поступок.

- Симочка, милая, - протестует Струйский, - это же поступок самоубийцы.

И берет ее за руку.

- Не прикасайся ко мне, - кричит она, - не смей! Теперь все, кому не лень, предают Ваню, и ты с ними заодно, а я думала...

И она разражается потоком слез или просто уходит от него быстрым шагом, почти бегом, - в общем, какая-то такая банальная концовка. Ничего лучшего мое воображение не подсказывает.

Слабо. Все это слабо - чего-то я не узрел. Не было ли в конце такого мельчайшего штриха, скажем, взгляда, жеста, вздоха, - что заставило его броситься в немыслимый вираж?

Однако ясно, что Симочкины вполне искренние, но, как говорится, не совместимые с текущим моментом переживания, переживания из-за брата ее, Ивана Даниловича Силина, - причина многих дальнейших событий.

Брат уже сидит под следствием, и дальнейшая его судьба почти никакими источниками не высвечена. Пресловутый чемоданчик с листовками, призывающими к низвержению эксплуататорского строя, блуждает где-то, и никто - пока никто! - не хочет приютить его.

Струйский все-таки приютит, возьмет этот чемоданчик, превосходно зная, что родственники в первую очередь попадут - наверняка уже попали! - под подозрение, возьмет и спрячет поэтически нелепо в своем кабинете среди рукописей и книг, едва ли не на самом видном месте.

8

Перенапряжение - в ушах звенит. Не даны нам путешествия во времени, это сказка, дескать самые темные уголки когда-нибудь освещаются лучами правды. Бывает и по-иному - они темнеют дочерна, эти уголки, концентрируют тьму в совершенно черные дыры в душах и судьбах.

Женщины как движущие пружинки биографий - разве это ново? Напротив, понятно до непонятности, почти примитивно.

Но вот что тревожит меня - откуда мои видения, сцены едва ли не по заказу, откуда "тени Голосов усопших" в правильном и неспешном течении моей жизни?