Валентина Журавлева - Сквозь время. (Сборник)

Он искал слов — и не находил. То новое, человеческое, что, отвергая смерть, поднималось в его сознании, еще не могло быть выражено словами, потому что он никогда не понимал и не принимал этих слов. В мозгу метались обрывки фраз, беспомощные, нелепые. Он хотел крикнуть — но не мог, ибо не было слов, — что ему, Джону Гейли, всего двадцать восемь лет, что ему нельзя умирать, что он — пусть только все кончится благополучно — никогда не будет летать. Нет, он будет летать, но без Бомбы…

— Бомба, — он нашел слово и поспешно повторил его. — Бомба! Проклятая Бомба…

Он замолчал. Других слов не было. Капитан Джон Гейли верил во всемогущество Бомбы. И стоило ему произнести это слово, как память тотчас же вытолкнула целые параграфы инструкций и наставлений, крикливых и назойливых, как реклама, десятки, сотни цифр. Он мотнул головой, отгоняя цифры, как отгоняют мух, И увидел в иллюминаторе “Циклоны”.

Две маленькие черные точки, оставляя за собой грязный дымный след, шли навстречу “Атланту”. Гейли инстинктивно вцепился в штурвал. Но, едва прикоснувшись к холодной пластмассе, он почувствовал, что штурвал сам идет туда, куда он хотел его передвинуть — назад и вправо. Самолет, разворачиваясь, набирал высоту. Автоматы видели опасность.

Гейли сейчас же отпустил штурвал. Он знал: электронная система защиты справится с “Циклонами” лучше человека.

“Циклоны” приближались. Как псы, спущенные с цепи, они гнались за самолетом, повторяя каждый его маневр. На приборной доске вспыхнула белая лампочка. Инфракрасный пеленгатор, управляющий хвостовыми пулеметами, открыл заградительный огонь. “Атлант” на максимальной скорости уходил дальше в глубь пустыни Хила.

Белая лампочка на приборной доске мигнула и погасла. “Циклоны” прорвались к “Атланту”, и электрическая система защиты прекратила огонь — взрыв снарядов на короткой дистанции был опасен.

Штурвал дернулся, резко пошел назад. Летчика вдавило в кресло. Обреченный самолет — как мог — вел отчаянную борьбу с “Циклонами”. Это был каскад сложных фигур — разворот, пикирование, снова разворот, вираж… В иллюминаторах на мгновение возникала вздыбленная желтая земля, исчезала, сменяясь ослепительной синевой неба, и опять появлялась, круто уходя куда-то в сторону.

Гейли зажмурил глаза — крепко, до боли. Время исчезло. Остался только яростный, скрежещущий рев моторов. И, когда этот рев сменился привычным ровным гулом, летчик открыл глаза.

Самолет шел над пустыней Хила. “Циклоны” выдохлись, отстали. Но на экране обзорного локатора со всех сторон тянулись к центру светлые черточки. Их было очень много. Десятки, может быть, сотни новых “Циклонов” рвались к самолету с севера, с юга, с востока, с запада.

Гейли понял: через полторы минуты “Циклоны” вцепятся в самолет, разорвут его в клочья. Может быть — но это был один шанс из миллиона — ему удастся выпрыгнуть из разбитого самолета.

Эта мысль — он тотчас же ухватился за нее — заставила его действовать. Он поправил лямки парашюта, надел кислородную маску. Взгляд его упал на рацию. Он забыл о ней, а она ждала. Ждала его слов. И они нахлынули, эти слова, еще сумбурные, неповоротливые, но такие нужные! Да, он может, он должен обвинять — и тех, кто наводил “Циклоны” (они боялись созданной ими же Бомбы и потому убивали его), и тех, кто строил “Скорпион” и “Атлант” (они сами создали дикую спешку, в которой были неизбежны катастрофы), и тех, кто подвесил к его самолету Бомбу, проклятую термоядерную Бомбу. Они послали его, а сами остались на земле, и теперь, скрывая свою ошибку, — нет, свое преступление! — хотели его убить…

Он схватил микрофон. Сдернул кислородную маску. Но не было слов, первых слов, с которых следовало начинать. Он еще не понимал, что все, все можно сказать самыми простыми словами.

Он искал какие-то особые слова, а время истекало. Секунды, еще мгновение назад бывшие Временем, превращались в Ничто. Он ощущал это всем своим существом, всем телом и, как пловец, выгребающий против течения, всем телом сопротивлялся потоку Времени.

— Я, капитан Джон Гейли, — тихо сказал он. — Я…

Он говорил так тихо, что его не могли услышать. Захлебываясь, клокотали моторы, в безнадежной попытке бросившие самолет в последний прыжок.

— Я капитан Джон Гейли, — крикнул он. — Слушайте…

Больше он ничего не успел сказать.

Стая “Циклонов” вгрызлась в самолет. Разбитый, истерзанный, окутанный огнем и дымом, он падал, а “Циклоны” со всех сторон налетали на него — и рвали, рвали на куски.

Когда до земли осталось триста футов, сквозь дым пробилось ослепительное пламя, мгновенно раздулось до чудовищных размеров и обрушилось на мертвые холмы пустыни Хила. Потом в небо поднялось белое облако и разрослось взлохмаченным уродливым грибом.

Час спустя Военное ведомство опубликовало короткое сообщение: “На полигоне в пустыне Хила успешно проведены очередные испытания термоядерного снаряда “Скорпион”.

Правда, только правда, вся правда. С Джеком Барлоу мы дружили лет двенадцать, но, как говорится, истина мне дороже. Да, двенадцать лет пять месяцев и три недели, если не считать тех девятнадцати тысяч семисот сорока четырех лет… Но об этом потом. Прежде всего о самом Джеке.

Да, он не был великим художником. Это факт. Тонкости светотени и законы перспективы всегда оставались для него тайной. Впрочем, он обладал несравненно более важным талантом — он умел продавать свои картины. И как продавать!

Я свидетельствую: будь у Джека немного больше художественного вкуса и немного меньше изворотливости, пропали бы все мы — и сам Джек, и я, и машина времени.

Кстати, вы не находите, что, строго говоря, машина времени — совсем неудачное название? Разве автомобиль — машина пространства? С точки зрения математики, следовало бы говорить: интегратор альфа-функции сингулярной депрессии четвертого измерения. Именно альфа-функции, хотя Олаф Нильсен — он сам мне это говорил — склонен считать альфа-функцию лишь частным случаем формулы Рейхера. Однако каждому ясно… Простите, я отвлекся. Машина времени — так машина времени. В конце концов, такова традиция.

Идея машины времени появилась у меня, когда я изучал неэвклидову геометрию. На проект ушло три года — и я еще работал по ночам! Кое-какие сомнения все-таки оставались. Поэтому мне пришлось посоветоваться с профессором Эберлингом, моим шефом по кафедре математического анализа в колледже Рингтауна. Эберлинг… Вы не знаете его? Малюсенький человечек, плешивый, с козлиной бородкой и писклявым голосом. Студенты называли его “Гномом”… Эберлинг молча выслушал мои объяснения, пожал мне руку своей маленькой лапкой и пропищал: “Прощайте, мистер Харт. Мы не можем доверить преподавание фантазерам. Лет десять назад профессор Мак-Гилл тоже свихнулся на этой идее. И если мы расстались с профессором, едва ли разумно делать исключение для начинающего ассистента. Это было бы нелогично. Прощайте”.