Кто смеется последним - Юрий Львович Слёзкин

— Вы мне льстите, — встряхивая белокурой головкой, отвечала m-me Нуазье, — меня не следует очень хвалить — это кружит мне голову. Во всяком случае, вы должны обещать, что первым кавалером моим в дансинге — будете вы.

— Это не только моя обязанность перед талантливой ученицей, но и огромное наслаждение…

Он, в свой черед, взглянул на часы.

— Однако, мне нужно раскланяться.

Она протянула ему руку — он нагнулся к ней.

— Потом мы поедем с вами ужинать, хорошо? — шепнула она ему на ухо. — Позвольте мне похитить вас на время у ваших поклонниц.

— Мы поговорим об этом после, — ответил он сдержанно, — это будет зависеть…

— Вздор, вздор, никаких отговорок. В этот вечер вы будете моим гостем. Идет?

Она поднялась и, закинув ему за шею руку, всем корпусом прильнув к нему, заставила его сделать несколько па фокстрота.

— Вы будете моим гостем, — повторила она настойчиво, — вы мне покажете все ваши уголки, всех ваших знаменитостей.

На пороге появилась горничная.

— Мадам…

— Что вам, Люси?

— Телеграмма.

— Телеграмма?

И пока m-me Нуазье распечатывала телеграфный бланк, де Бизар, кивнув таперу, поспешно распрощался с хозяйкой и, сопровождаемый горбуном, спустился на улицу.

Дождь едва накрапывал. Де Бизар постучал тростью о мокрую панель, достал папироску и закурил; черты лица его обмякли, приняли неприятное, кислое выражение человека, которому до смерти надоело все и вся.

— Вы идете завтракать, Карло?

— Да, если вы позволите, m-r.

— Ступайте. Вы мне не нужны до двух часов. В два — приходите к Ресвелькам. Там у нас занятия до четырех. По правде говоря, мне надоели эти тощие сестры Ресвельк. Они топочут, как дромадеры.

— Но зато наш гонорар у них значительно превышает остальные, — скромно заметил горбун.

— Еще бы, черт возьми. В конечном итоге, нувориши[2] затем и существуют, чтобы их доили. Однако, не смею вас задерживать, Карло. Пейте ваши пол-литра. А я немного пройдусь. Эй, малый!

Этот возглас обращен был к бегущему навстречу мальчишке с толстой кипой свежих дневных газет.

— «Ла Пресс!» «Ла Пресс!» — кричал газетчик тем особенным механическим скрипучим голосом, каким только и могут кричать газетчики. — Дело знаменитого художника Этьена Виньело!

— Дай-ка мне ее сюда. — Де Бизар перехватил трость под руку и взял еще липкий, пахнущий типографской краской газетный лист. — Ба, — протянул он. — Карло! Как тебе это нравится? Они оштрафовали Левшу на пятьсот франков за порнографию. Как это тебе нравится?

Но горбун не отвечал. Его и след простыл.

Де Бизар скомкал газету и, улыбаясь и посвистывая, пошел вдоль улицы мерной, эластичной походкой профессионального танцовщика.

Встречные дамы оглядывались на него, замедляя шаги. Какой-то молодой человек, с претензией на шик, остановился, разиня рот, с завистью провожая взглядом стройную фигуру.

Ну, кто мог не знать в лицо самого знаменитого в Париже человека, короля фокстрота, обольстительного любовника, чьи победы, дорого оплачиваемые жертвами, считались сотнями, аристократа с головы до ног — Проспера де Бизара!

* * *

Часы в гостиной m-me Нуазье пробили полдень.

Жанина Нуазье подняла с полу скомканную бумажку, разгладила ее на коленях, тупо глядя на скачущие перед глазами буквы, и произнесла сразу ставшими жесткими губами:

— Он…

А с шести часов утра следующего дня в Марселе разыгрались те, всем известные события, о которых так много и долго писали в газетах Европы и Америки и которые явились как бы сигналом к ряду весьма многозначительных явлений.

Гавань спала.

Несмотря на резкие гудки с верфей и доков, гавань не желала проснуться. Подъемные краны независимо смотрели в небо, вагонетки застыли в немом созерцании, ощеренные прожорливые пасти люков не смыкались, тщетно ожидая обильную пищу; тяжелые тела океанских судов неподвижными поплавками замерли на поверхности празднично посветлевших вод. В рыбном квартале приземистые каменные ящики амбаров, сушилен, лабазов угрюмо хранили свои рыбные богатства под деспотической охраной тяжелых замков, в то время как все бары[3], пивные, трактиры и кафе этого квартала полны были веселой толпой матросов, грузчиков, рыбаков, портовых и судовых рабочих, отпускных солдат африканских колоний.

Они сидели за каменными столиками празднично разодетые, пили пиво, смеялись, нисколько не заботясь о том, что «Мегсиг» в девять и три четверти должен был отшвартоваться, чтобы идти с грузом консервов в Порт-Саид, что пенька, кофе и пшеница, прибывшие из-за океана, должны быть выгружены к десяти и переправлены на поезд, идущий в Лион в 11 ч. 40 м., что фирма братьев Крук и К⁰ за эти полчаса теряет свой миллионный куртаж, что банкирская контора Лаваля в Париже через два часа лопнет, как мыльный пузырь, а либеральная газета «Благо народа», издаваемая на средства промысловой компании «Камбала», принуждена будет переменить курс, и что — самое существенное — новое рабочее правительство, организуемое вновь назначенным премьером Лагишем, бывшим депутатом департамента Уазы, может, ввиду этого странного происшествия, быть надолго скомпрометировано, несмотря на все свои широковещательные декларации.

Они сидели за столиками, немилосердно дымили трубками, чокались кружками и вели непринужденный воскресный разговор, несмотря на то, что день этот был вовсе не праздничным, а самым обыкновенным будним, трудовым днем.

В семь утра не вышли трамваи из парков, закрылись типографии. В восемь Центральные бульвары, скверы и улицы стали наполняться гуляющими, преимущественно женщинами и детьми из рабочего квартала, — у некоторых из них на шляпках и на груди алели розетки.

Отряд конной жандармерии прогарцевал по городу, но нигде не встретил никаких признаков возмущения или беспорядков, даже подобия организованной демонстрации.

Праздничная толпа разгуливала по тротуарам, оставляя совершенно свободными перспективы улиц. Никто не произносил речей, нигде не был выкинут дразнящий революционный лозунг. Администрация, полиция, мэр города[4], муниципалитет, лидеры радикальных и социалистических партий недоумевали… Теперь, когда…

Тайная агентура сбилась с ног. Очаг всяческой заразы — рыбный квартал — был оцеплен; в каждом кафе, баре, пивной шныряли филеры. Всюду незримо слушало большое настороженное ухо. Бесполезно. Никто не пропагандировал — все беззаботно праздновали.

Ждали выстрелов, воплей, разгрома, баррикад, грабежей; готовились к энергичному отпору; кое-где осторожные торговцы спустили стальные веки на зеркальные витрины — тщетно. К полудню весь город, казалось, праздновал какой-то небывалый праздник. К полудню под яркое, но уже не греющее осеннее солнце выползли любопытные, настороженные буржуа, смешались с плебсом[5].

Редактор социалистическо-республиканской газеты — Бурдаль — вышел из опустевшей редакции и остановился