Евгений Евтушенко - Ардабиола

— Красиво, правда? Даже в моем исполнении.

— Красиво, — сказала девушка. — Но что делать, когда голова в петле, а ягода в зубах?

— Сначала — проглотить ягоду, — пытаясь быть уверенным, ответил Ардабьев, но сделал паузу. — Если, конечно, она не волчья.

— Пока ягоду не проглотишь, не узнаешь, — нахмурилась девушка и вдруг прикусила губу, как будто ей стало больно. Она слегка побледнела.

Но Ардабьев не видел этого. Его измученные бессонницей глаза на запрокинутом, подставленном солнцу лице были закрыты. Ардабьев давным-давно не лежал с закрытыми глазами под солнцем, так, чтобы под затылком был теплый песок, а протянутой рукой можно было взять этот песок в горсть и медленно разжимать пальцы, чувствуя шелестящее сквозь них время.

«В отпуск… Надо поехать куда-нибудь в отпуск, — молча шепнул он себе. — Только спать или вот так лежать под солнцем. Не думать. Счастливый Мишечкин! Как он гордо заявил однажды: „Во время отпуска я полностью выключаю сознание“. Вся беда в том, что, вернувшись из отпуска, он забывает его включить. Но, возможно, этим он тоже счастлив. А я какой-то проклятый. Не умею выключаться. Эта девушка мне нравится. Черт знает почему, но нравится. Так нет, чтобы поухаживать. Опять думаю, как заведенный, о своем. Втаскиваю ее в свои мысли. А она, наверно, от собственных не знает, как избавиться. С ней что-то произошло. Происходит. Она уже проглотила какую-то волчью ягоду. А вдруг не одну? Я ей подсовываю свою ардабиолу. А ей, может быть, нужно что-то совсем другое. Почему я думаю об этой девушке, вместо того чтобы погладить ее руку?»

— Ваш отец жив? — спросил Ардабьев.

— Кажется, жив, — неохотно ответила девушка.

— Что значит — кажется?

— Я его никогда не видела.

— Простите, — понял Ардабьев.

Ардабьев, продолжая лежать на песчаном холме рядом с оранжевым пикапом, вдруг поднял тяжелые, непослушные веки. Из-под них снова выкатились голубые светящиеся шарики и внимательно взглянули на девушку. Девушка отвела взгляд. Ардабьев сел на песке, обхватив колени и тоже отведя взгляд. Он почувствовал, что так ей будет легче. Он понял: она не хочет, чтобы он слишком много знал о ней.

— Почему вы молчите? — спросила девушка. — Вы начали рассказывать про федюнник… Даже спели…

Ардабьев не глядел на нее, словно по безмолвному уговору. Но он ее видел. Не здесь, рядом с собой на песчаном холме над каналом, а там, на задней площадке трамвая.

Когда она закрывалась от него «Иностранной литературой», он все равно видел ее профиль в зеркале, обнятом толстяком в украинской рубашке. У нее была гордая четкая линия подбородка, — вздымающаяся над хрупкой, почти прозрачной на свату шеей, обсыпанной родинками. Девушка старалась показать всем и самой себе, что ее никто на свете не может обидеть. А детские оттопыренные губы выдавали уже кем-то нанесенную обиду.

Ардабьев заговорил, как будто продолжая смотреть в окно задней площадки трамвая:

— Вы знаете, я никогда не представлял, что мой отец может заболеть. В нем, казалось, не было ни одной дырочки, куда вползет болезнь. В свои шестьдесят он водит электровоз по транссибирке, охотится, рыбачит, всех перепивает, но никто его из канав не вытягивал. И вдруг у него начались боли в груди. Когда ему поставили диагноз — метастазы в легких, — он сбежал из больницы, взял ружье, рюкзак и ушел в тайгу умирать. А через полтора месяца вернулся жив-здоров. Метастазы исчезли. Его спас федюнник. Врачи сказали, что это чудо. Но предупредили, что чудо может оказаться временным.

…Детские оттопыренные губы в зеркале, обнятом трамвайным толстяком, так сжались, что в их углах образовались резкие складки. Она еще так молода, что стоит ей улыбнуться, и эти складки расправятся. Но когда-нибудь они предательски не будут сходить, если она будет даже хохотать. Они еще больше углубятся от улыбок…

— Меня в это время командировали в Африку. К раку это никакого отношения не имело. Но я думал об отце. Я вспомнил ту старую, казалось, погибшую идею противоракового субстрата… Вы запомнили, что такое субстрат?

Там, на трамвайной площадке, детские губы с начинающимися складками не разжимались. Но голос, шедший изнутри, как при чревовещании, ответил:

— Запомнила…

— Я нашел тот потерянный штамм мухи цеце. Вернувшись, я извлек из хромосомы мухи цеце ген и соединил его с геном федюнника. Я вырастил ардабиолу. Представьте, в собственной квартире. В обыкновенном деревянном ящике с обыкновенной землей. Такой же куст, такие же листья, но вместо коричневых ягод появились зеленые плоды, похожие на фейхоа — только поменьше…

…Зеркало в руках толстяка качнулось от рывка трамвая, и из него выпало лицо девушки. Зеркало заколыхалось, как лоскутное одеяло, сшитое из других, случайных лиц.

— Я достал крысу, которой была введена метилнитрозомочевина сильнейший канцероген. У крысы была вызвана опухоль. Крысу, к ужасу моей жены, я поселил в птичьей клетке, выпустив оттуда счастливую этим канарейку. Не знаю почему, я назвал крысу Аллой. Я держал ее впроголодь и потихоньку стал давать ей ардабиолу. Сначала Алла только обнюхивала плоды, но отказывалась есть. Я начал разговаривать с Аллой. Я объяснял, как это важно для нее самой и для людей. Жена решила, что я окончательно рехнулся. Жена поставила мне ультиматум: «Или я, или крыса». Я выбрал крысу. Алла меня послушалась, стала есть ардабиолу. Она вообще оказалась умницей. Через неделю я заметил, что в ее тусклых, печальных глазенках появилась живинка. Заблестела шерсть. Восстановилась частично потерянная координация движений. Алла забегала из угла а угол клетки. Через месяц однажды утром я увидел, что три проволочки птичьей клетки перегрызены и Алла исчезла. Я стал звать ее по имени, и Алла вылезла из-под кухонного шкафа на мой зов. Я чувствовал себя предателем. Я взял ее в руки и попросил у нее прощения за то, что ее надо убить. Я даже заплакал. Когда Аллу вскрыли, то оказалось, что опухоль исчезла. Я поделился своим открытием лишь с одним человеком — с моим коллегой Мишечкиным. Он меня поднял на смех, назвал это научным мистицизмом…

— Молодые люди, вам эта бутылочка не нужна? — раздался ласковенький голосок.

Перед Ардабьевым и девушкой возникла крохотная старушка — с расторопными глазами, держащая в одной руке бутылку из-под шампанского, а в другой — позванивающий дерюжный мешок.

— Бутылку я около рыбака подобрала. Думала — евонная. А он на вас кивнул — мол, ихняя. Я, грит, темно-зелеными не пользуюсь, люблю прозрачность… Так не нужна бутылочка-то?

— Не нужна… — засмеялся Ардабьев и обратился к девушке: — Вот видите, надо было нам вторую бутылку распить в честь бабушки…