Джефф Нун - Брошенные машины

Я не смогла выдавить из себя ни слова.

— Хочешь меня обокрасть.

— Нет.

— Тебя прислал Кингсли, да?

— Вы знаете Кингсли?

— Я знаю о нем. — Губы растянулись в улыбке и тут же сложились в жесткую линию. — Я знаю о людях, которые ищут. Почти обо всех. Об их агентах, об их жалких потугах. Обо всем. О деньгах, о страданиях. И я знаю, чем все кончается. Они сидят взаперти, отгородившись от мира. В одиночестве, в темноте. Со своими сияющими сокровищами. Сидят и плачут.

Старик закашлялся, как будто ему было больно уже оттого, что он произносит слова. Он попытался взять себя в руки. Поднес дрожащую руку к губам, чтобы вытереть сгусток мокроты. И три зеркала с заключенными в них искаженными лицами — лицами Коула — тоже вздрогнули и задрожали, сопереживая.

— Марлин…

Он умирал. Теперь я поняла.

Он медленно умирал в этой комнате, в темноте. В одиночестве. И лишь объятие зеркал не давало остановиться его дыханию, его сердцу; его руке, что даже сейчас выводила слова на бумаге; его губам, языку.

— Ты не первая, кто приходил сюда и просил. Умолял. Нет, не первая.

Свет, обрамлявший его лицо, сделался ярче. Нити паутины на миг отлепились от моей кожи, но тут же вернулись на место. Старик поднял что-то с колен. Свет на мгновение померк, а потом ослепительно вспыхнул. Глаза старика — и тот, который живой, и тот, который пустой, как будто затянутый чернотой, — широко распахнулись, когда он поднес эту штуку ближе к лицу.

Это был осколок. Осколок зеркала. Его сияющие лучи разбежались по стенам, тревожа сумрак. Теперь я не видела лицо старика — только руку, его трясущуюся руку, ладонь, вжимавшуюся в стекло. Проходящую сквозь стекло. Рука погружалась все глубже и глубже. Туда, за зеркальную грань.

Я смотрела на это, затаив дыхание.

— Пожалуйста…

Это слово, всего одно слово. Выдавленное наружу. Исполненное неизбывной боли. Его рука как будто застряла в зеркале; словно что-то ее держало, с той стороны. Что-то там, за стеклом, что приносит лишь боль. Только боль. Пламя свечей стало ярче. Паутина стянулась, заключая меня в тугой кокон. На какую-то долю секунды все замерло в неподвижности. А потом Коул вздохнул и вытянул руку из зеркала. Теперь его пальцы были измазаны чем-то черным. Они влажно поблескивали — темные, как сама ночь. Он провел пальцем по лбу, по щеке, по губам, оставляя отметину черноты.

Я подумала про ту рукопись на столе. Про эти несколько строк, что я успела прочесть. Про непросохшие даже на первых страницах чернила. Это были чернила оттуда. Сокровище из Зазеркалья.

Лицо старика сморщилось и усохло, как будто из него выпили все соки жизни. Зрячий глаз был прикрыт. Другой глаз, кажется, кровоточил — из него что-то вытекло, что-то темное и густое. Губы слабо зашевелились, вылепливая слова. Тихий шепот.

— Что ты потеряла?

И как только слова были сказаны, в комнате стало теплее. Уютнее. Теперь я увидела, что паутина больше напоминала волосы. Длинные белые волосы. Может быть, человеческие. Может быть, нет. Они подталкивали меня, заставляли повернуться к кровати. Там действительно что-то лежало, под тонким покрывалом. Оно светилось мягким лиловым светом. Тем самым светом, за которым я гонялась уже столько недель. Сперва — по заданию Кингсли, а потом просто, чтобы хоть чем-то себя занять. И я поняла, все это время я шла сюда, в эту комнату.

Я шагнула вперед. Волоски поддались, разорвались, снова стянули меня и опять поддались. Я взялась за уголок покрывала. Бережно и осторожно. Покрывало соскользнуло с тела, как вода, что течет по камням, по мраморным плитам.

И там было спящее тело.

Просто спящее тело, мерцавшее бледно-лиловым светом. Безликое, не сформированное до конца. Маленькое. Тело ребенка. Руки и ноги без пальцев — им еще лишь предстояло осуществиться. Прозрачная кожа. В венах — пульсация темного вещества. Гладкий живот с едва наметившимся пупком. И гладкая кожа в паху. Худая детская грудка легонько вздымалась и опадала у меня под ладонью, вздымалась и опадала. Едва ощутимо, и все же… Оно дышало. Тело дышало, хотя в нем еще не было и намека на живое тепло. Я провела рукой по тонкой шейке, по голове. Идеальный овал черепа, детское личико. Такое красивое. Пусть еще и не сложившееся до конца. Маленький выступ, где будет нос. Очертания глаз, ушей, губ. Спящий ребенок. Девочка. Предстоящее осуществление. Пока она спит. Или больше, чем просто спит.

Сердце сжалось от боли. Я смотрела на это лицо, водила руками по спящему телу в призрачном лиловом свечении, и мне казалось, что я различаю скрытые в нем черты другого ребенка — черты моей дочки.

В ожидании осуществления…

Я посмотрела на Коула. Свет из зеркала потускнел, и теперь я уже не различала, открыты у Коула глаза или нет; смотрит ли он на меня с сочувствием или со злобой и смотрит ли вообще.

— Она настоящая? — спросила я.

С его губ сорвался долгий, протяжный крик. Свечи подхватили его по очереди: пламя вспыхнуло ярче, тени дрогнули, закачались, но все-таки устояли и снова сгустились вокруг успокоившихся огоньков, а крик померк, превратившись в слабеющий шелест, дуновение, шепот.

— Продолжай. Продолжай…

Коул кивнул. Указал на маленький столик рядом с девочкиной кроватью. Там лежала перьевая ручка. Я взяла ее, потрогала пальцем влажное острие и подумала про мальчиков в соседней комнате. Может быть, Коул тоже потерял ребенка? И поэтому он теперь воплощает в жизнь эти бледные отражения? Вот этой ручкой, этими чернилами; зеркальным колдовством. И вот теперь, в этом сумрачном свете, передо мной было тело девочки.

— Что надо делать?

Коул только кивнул. Ничего не сказал.

— Пожалуйста. Что я должна написать?

В ответ — опять тишина. Похоже, что в этой работе мне никто не поможет. Все надо делать самой. Надо использовать свой талант. Скромный талант к оформлению мыслей в слова. Все-таки я журналист. Но мне платили за строчки, а не за душевную боль. И какая от этого польза теперь? О чем мне писать? Как найти правильные слова? Что надо делать?

Все эти истории, которыми я зарабатывала на жизнь. Потерявшиеся собаки, выставки цветов, обзоры книг и музыкальных альбомов. Капризы моды, королевские свадьбы, убийства, торговля наркотиками. Положение в стране, разные состояния души, интервью с незнакомыми людьми, начало болезни, шум. А потом эта тетрадка, мои путевые заметки. Надломленные слова.

Что я должна написать, чтобы ее оживить, эту девочку? О чем мне писать? О цветах и собаках? О мелодиях и словах, о поэзии, о красных платьях, об обманчивой внешности, о королях с королевами, о счастливых невестах, об иглах и венах, о кровопролитии, о стране и гражданском долге, о своем месте в мире, о наших желаниях, о странностях жизни? О болезни? О дорогах, шоссе и развилках? О чем?