Александр Громов - Мягкая посадка

— Довгонос, ко мне!

Очередной экспонат моей кунсткамеры боком выползает из-за стола и бредет ко мне в кабинку. Этот вполне натурален: на лице неизгладимые следы интеллектуальной недостаточности, с виду ближе к олигофрену, чем к дебилу, и вонюч вдобавок. Что у него, недержание? Это он хорошо придумал — пойти учиться. Сидел бы лучше дома, ходил бы, если не лень, в другую кабинку…

А в моей кабинке миазмам некуда деться, кроме как мне в нос.

— Зачет! — кричу. — Пшел! Ф-ф… Вон отсюда! И дверь не закрывай!.. Следующий! Эй, следующий! Кто готов?

Люблю зачеты.

Что ценного осталось в институте еще с доледниковых времен, так это обеденный перерыв и преподавательская столовая. Чисто, опрятно, несуетно, салфеточные вигвамы на тарелках, а главное, можно быть почти уверенным, что под видом голубцов или шницеля тебе не скормят пищевые дрожжи четвертого сорта и такого же срока лежалости. Здесь все натуральное, по крайней мере я так думаю. А та плесень, говорят, произрастает на нефтяных фракциях, и неплохо, говорят, произрастает. Ну и пусть себе. На чем ей придется произрастать, когда Глобальная Энергетическая начнет пожирать без остатка все, что горит, хотелось бы знать. На фекалиях?

Здравая застольная мысль.

Над соседним столиком Гарька Айвакян с кафедры автоматики терзал толстый антрекот. Жевал, тщательно собирал на вилку зелень. Вообще-то он Гагик, а не Гарик, о чем сам уже вряд ли помнит. Москвич в энном поколении, в смысле родного языка не владеет даже акцентом, так называемой этнической родины в глаза не видел, и во сне она ему, наверное, не снится, так он ее пытается уловить через кинзу и всякий прочий силос. Тоже способ. При моем появлении Гарька отвлекся от этого занятия и вонзился в меня взглядом.

— Ну, — спросил, — как?

— Изыди, — попробовал отбиться я. — Как обычно.

— А как обычно? — тут же прицепился он.

Я вздохнул.

— Гаденыша одного сегодня отловил. Ржавченко убили. Кретинов опять суют — учи, говорят. Чего тебе еще? Все нормально. А у тебя?

— И у меня нормально, — сказал он и снова включился в борьбу с антрекотом.

Очевидно, мои новости Гарьку не заинтересовали. Даже странно. Его зеленью не корми, дай выяснить чужую позицию по основным вопросам мирозданья. О том, что теснота общения, как вообще всякая теснота, противна человеческому духу, он думать не хочет и на инспирированную им же грубость не реагирует.

А может, сегодня ему просто-напросто достался жесткий антрекот?

Я не спеша доел голубцы и сунул тарелки в дробилку. Обеденный перерыв кончался. Я задумался. По идее, мне сейчас следовало поспешать на кафедру, и поспешать рысью, потому что мне платят деньги не за то, что я в столовой думаю о фекалиях, а за то, что я всегда там, где мне нужно быть, а быть мне сейчас нужно в лаборатории. С другой стороны — я заметил, что иду уже медленнее — сегодня мне туда идти как раз не обязательно, Сельсин скорее всего уже утвердил вместо меня Вацека, так что плюну-ка я лучше на все отравленной слюной и поеду к Дарье. Тем более что нынче дополнительное занятие и придут только изгнанные с предыдущих лабораторок за неподготовленность разгильдяи да еще хворые с бумажками о хворобах, — эти две категории обучаемых сильнейшим образом пересекаются. Вацек справится. Не забыть бы поговорить насчет него с дядей Колей.

Наверное, я все-таки соскучился по нормальным людям — иначе не объяснить, почему я свернул к лабораторному корпусу. Вацек так Вацек. Сейчас я воспринял бы даже Хамзеевну.

Должно быть, прежде, в былые времена башня лабораторного корпуса смотрелась неплохо, умиляя прохожих конструктивистскими изысками прошлого века, — но теперь здорово напоминала гигантский заснеженный пень. Здесь, сколько я себя помню, расчищали только дорожку перед входом: во-первых, снегоедам было негде развернуться, а во-вторых, на кафедре после продолжительных дебатов возобладало мнение, что в снегу теплее. Снегу навалило по третий этаж, и сквозь могучие завалы, вроде последнего привета от утопленников, просачивался слабый оконный свет. По вечерам это было даже красиво. Сейчас вокруг корпуса крутился туман: на Красноказенной со вчерашнего дня яро ломали асфальт и крушили экскаватором обогревательные трубы, а зачем — поди пойми. На тротуарах и не думало подтаивать, лишь стих ветер и все так же падал ленивый снег, сеялся вертикально черт-те откуда. Он так способен сеяться неделями, я его знаю, и торопиться ему глупо, у него впереди весь ледниковый период. Звуки куда-то пропали, было ватно. На вершине монументального сугроба мерз почем зря пегий голубь на одной лапе и косился на меня красным, как у плотвы, глазом. Мало их теперь осталось, но еще живут и, наверное, размножаются. Это правильно. Тут такое дело, божьи твари: кто быстрее приспособится, тот и выживет, ясна задача?

Адаптантам она ясна вполне.

Пока будет что охранять, будет и охрана. А когда охранять будет нечего, она все равно будет. Сначала я предъявил пропуск при входе, потом у дверей кафедры — там тоже сидела тетка и тоже толстая, как цистерна. Она меня не знает. Миллион раз мимо нее ходил, а она меня не знает. Пыхтит, смотрит пропуск, потеет… Интересно, зачем ей кобура с «тарантулом», если она свой палец в предохранительную скобу ни за что не просунет? Увы, генотест подтверждает, что мы с ней (теткой, а не скобой) принадлежим к одному биологическому виду. Жаль.

— Все в порядке, проходите.

Ну, спасибо тебе, родная. Ну, обрадовала.

В лаборатории не нашлось никого, лишь маячил одинокий студиоз, напрасно вскочивший с места при моем приближении, зато в лаборантской я накрыл сразу обоих — Вацека и Сашку Столповского, лаборанта. Сашка сидел за столом и что-то строчил на листе бумаги.

— А, дети подземелья! — сказал я. — Сачкуем?

— Гы! — сказал Сашка и не поднял глаз. Вацек робко улыбнулся. Робко и виновато.

Когда мне с ним не бывает неловко, он меня раздражает. Ему нужна накачка, как лазеру, а пока накачки нет, Вацек так и будет стоять и улыбаться. Заставить Сашку работать он не может, а оставить лодыря в покое ему мешает принадлежность к породе выпрямителей пизанских башен. По-моему, прогресс гораздо чаще рождается не в борьбе идей, а в мучительном перетягивании каната на уровне классических инстинктов.

— Ну?

— Сейчас, сейчас, — сказал Сашка. — Я скоренько.

Я уже понял, что он пишет. Сегодня он был опять пойман на входе как злостно опоздавший и препровожден в караульное помещение — очень зря. Сашка был задирист и мстителен. Такого он не прощал и уже успел отослать Сельсину ядовитую объяснительную, а теперь потел над докладной в адрес начальника охраны. Я пробежал бумагу вполвзгляда. Документ был неотразим и изобличал всю гнусную подноготную вахтерши, «которая из-за явно неполного служебного соответствия, выражающегося в служебной медлительности, допускает образование при входе в корпус очереди мерзнущих сотрудников вследствие непрерывного рассказывания означенной вахтершей анекдотов сомнительного свойства и обсуждения интимной жизни начальника охраны непосредственно в рабочее время», а также — это все знают — бегает за пивом в буфет, бросая свой пост. Были в бумаге и трогательные слова о добросовестности, о попранном служебном долге, о палках, торчащих в колесах Глобальной Энергетической и о поврежденной электрической плитке, используемой в нарушение противопожарной инструкции от 18 ноября 2027 года. — Силен, — сказал я. — Тебе бы должность — был бы страшен.