Джеймс Ганн - Внемлющие небесам

И еще он вспомнил, как обрадовался отец, когда, вернувшись домой, увидел, они ждут его вдвоем – мать и сын. В тот самый миг все были счастливы…

И вновь раздался голос:

– Ваше присутствие здесь, мистер президент, – большая честь для всех нас.

– О нет! – ответил другой голос. – Это Роберт Макдональд оказал всем нам величайшую честь своей жизнью и трудом. Благодаря ему весь мир ждет ответа со звезд. И, если бы не он, мы вряд ли бы познали это удивительное состояние свободы и спокойствия, рожденное контактом с чуждыми нам существами. Именно он открыл для нас заново понятие подлинной человечности.

Минуту спустя Роберт узнал голос Джона Уайта:

– Рад твоему приезду, отец.

И похожий голос, но на этот раз пожилого человека:

– В свое время я разрешил Макдональду отправить послание, но никогда не считал, да и не говорил ему, будто верю в целесообразность такого поступка. И вот сейчас я говорю это.

И – хор голосов, будто в древнегреческом театре:

– А помните, как Макдональд велел установить магнитофон у кровати смотрителя, утверждавшего, будто ночью его искусственная челюсть принимает сообщения?

– А как он выдал замуж секретаршу за прибывшего с визитом конгрессмена?..

– …и в результате лишился лучшей из своих помощниц…

– А помните журналиста, явившегося сюда с намерением вогнать Программе нож в спину и превратившегося в самого горячего ее защитника и пропагандиста во всей прессе?

– А как…

– Или вот это…

Хор голосов постепенно становился торжественным:

– Он заслужил быть похороненным как национальный герой.

– В Вашингтоне.

– Или в Нью-Йорке – у Штаб-квартиры Объединенных Наций.

– Но… он же завещал, чтобы его, как и жену, кремировали, а пепел, – если это не покажется слишком обременительным делом, – развеяли.

– Ну, разумеется…

А кто-то продекламировал:

…Когда же он умрет,

Изрежь его на маленькие звезды,

И все так влюбятся в ночную твердь,

Что бросят без вниманья день и солнце.

[В.Шекспир, «Ромео и Джульетта», акт III, сцена II]

И снова – голос Джона Уайта:

– Я не могу припомнить, как вас зовут…

В ответ – стариковский бас:

– Иеремия.

– Я думал, вас уже…

– …нет в живых? Чепуха. Это Роберт Макдональд скончался. И все из моего поколения – тоже. А я жив. И солитариане живы.

Возможно, их и меньше стало, но духом своим и верой они крепки по-прежнему, и суждено им узреть единого Господа нашего – Того, кто сотворил человека по образу своему и подобию. Однако я прибыл сюда не для чтения солитарианских проповедей, но лишь единственно для того, дабы отдать последний долг Макдональду. Даром, видел он себя атеистом, – это человек правого духа, великой мечты и величайших дел. О нем должно сказать: истинный слуга Божий, хоть сам того он и не ведал…

Давно уже все окончилось, а Макдональд по-прежнему сидел в кресле, уставившись невидящим взглядом в пространство перед собой. Его губы шевельнулись один только раз:

In freta dum fluvii current, dum montibus umbrae

Lustrabunt convexa? polus dum sidera pascet,

Sempr honos nomenque tuum laudesque manebunt.

[Доколе воды рек стремиться будут к морю,

И сумрак обитать в долинах горных,

А небо оживляться звездным светом, -

Дотоле живы будут честь твоя и слава, и названье

(лат.) – Вергилий, «Энеида»]

Он не услышал, как открылась дверь.

– Книга памяти прочитана, Боб, – сказал Джон Уайт, но, взглянув в лицо Роберта, сочувственно добавил: – О, прости. Ты плачешь…

– Да, – проговорил Макдональд. – Это грустно, но по-прежнему я оплакиваю самого себя. – Он чувствовал, как слезы текут по щекам, и не мог сдержаться. – Я ни разу не сказал ему, что люблю его. Он так и не узнал об этом, да и я сам, пожалуй, убедился в этом только сейчас, в эту самую минуту.

– Он знал, – возразил Уайт.

– Не нужно меня утешать.

– Говорю же тебе, он действительно знал, – настаивал Уайт.

– Теперь я знаю, – проговорил Макдональд, – придет такой день, когда я смогу оплакивать не себя, но его.

Он резко встал с кресла. Уайт протянул ему руку.

– Спасибо, что приехал. Так ты подумаешь об этом? О должности?

– Сейчас я совершенно не готов принять такое решение, – сказал Макдональд, пожимая Уайту руку. – Необходимо время все обдумать. К тому же в Нью-Йорке есть одна девушка, с которой мне хотелось бы увидеться; ждут и еще кое-какие дела. Пожалуй, ответ я тебе дам позже.

Уже в дверях Макдональд обернулся и еще раз окинул взглядом компьютерный зал. На какой-то миг ему вновь почудилось, будто в полутемном углу в кресле он видит очертания фигуры, такой знакомой и вечно молодой, сотканной из воспоминаний и записей отзвуков минувшего… Он встряхнул головой, и видение исчезло…

Снаружи день уже сменился ночью, и показавшееся днем изношенным и старым, в лунном сиянии вновь выглядело волшебным. Высоко воздетое Ухо Земли, подслушивающее нашептываемые Вселенной тайны, железная чаша, отполированная до зеркального блеска и готовая к новому улову звездной пыли… Макдональд замер, всматриваясь в декорации прошлого, но теперь уже глазами, избавившимися от дефектов зрения взрослого человека, и неожиданно пришла уверенность: он вернется сюда. Томительное ожидание уже завершилось для него, хотя весь мир по-прежнему жил в ожидании; впрочем, подумал он, мир не столько ждет, сколько сверяет свой пульс с ритмом межзвездного диалога – звездных переговоров, с, их девяностолетним циклом. «Я, – решил Макдональд, – наконец, отправился в путь, в собственное жизненное странствие. Отныне мне предстоит жить своей жизнью. Я вернулся домой».

– Роберт, – позвали его сзади. В освещенном проеме дверей стоял Олсен. – Ты видел его? Там, в кресле?

– Да, – ответил Макдональд. – Видел.

– Он будет там, – сказал Олсен, – покуда существует Программа. И будет находиться там, когда придет отзыв с Капеллы. Он будет всегда – до тех пор, пока мы помним его и пока он необходим нам.

– Да, – ответил Макдональд и сел на велосипед.

– Вернешься? – спросил Олсен.

– «Как ветер вольный…» – ответил Макдональд. – Но сперва необходимо прочитать все письма.

Влекомый смутными предчувствиями, я отправился в опасное странствие и вот теперь узрел на горизонте новые земли. На них суждено ступить тем, у кого хватит духа продолжить исследования…

Наука и техника в значительной мере развивались в борьбе за власть и стремлении облегчить жизнь. Оба этих намерения, если их не обуздать, одинаково разрушительны: одно ведет ко всеобщему уничтожению, другое – к биологическому и умственному вырождению…