Георгий Гуревич - Темпоград. Научно-фантастический роман

Примерно через час после этого усталое лицо президента Январцева появилось на экране вокзала МЗТ, где размещался штаб борьбы с катастрофой.

— Товарищи, докладываю, бедствия не будет. Солнца расходятся. Какое принять решение: оставить В в этой системе или удалить окончательно?

— Удаляйте, если есть возможность.

— Тогда передайте всем властителям и толкователям воли богов, что их злой демон изгнан навеки.

И опасное солнце было изгнано, навсегда ушло в пустые просторы Галактики, неведомо куда. И пока нельзя было сказать, где оно взорвется, взорвется ли вообще когда-нибудь. Ведь новые звезды, по мнению земных астрономов, обязательно входят в двойные системы, одинокие развиваются как-то иначе, без повторных истерических катастроф.

Зонт для страховки продержали еще два дня, а потом была подана команда: «Да будет свет!»

И стал свет над планетой Той.

Выглядело это своеобразно, в каждой стране по-разному, а на родине Клактла, как восход в зените. Сначала в черном желе над головой появилась щель посветлее, как бы тучи разошлись — небывалые тучи с прямолинейными краями. Щель раздвинулась, в ней проглянули звезды, все больше и больше звезд, потом края ее порозовели, и вдруг сверху брызнули лучи обоих солнц сразу… второе еще не ушло далеко. И небо поголубело, трава зазеленела, море стало синим, лиловатым у горизонта: все как полагается, все как обычно. Таковы финалы несостоявшихся катастроф, отбитых нападений, предотвращенных бедствий. Бездна усилий, тревог, волнений,…и все остается по-прежнему.

Охотник танцевал перед черепами рогатых.

Он танцевал усердно; тело его блестело от пота и жирного сока травы кхан, руки были обвиты пахучими острыми листьями, то и дело он подносил их к костяным носам зверей. Кричал: «Нюхай! Сладко! Сладко!»

Он верил, что, прельстившись этим дымом, души и черепа съеденных рогатых позволят съесть и своих собратьев.

Всю ночь после танца охотник копал яму на тропе у водопоя, мостил ее тонкими жердями и маскировал все той же пахучей травой кхан. Подгонял себя, привычно пересиливая усталость. Надо было успеть до рассвета. На рассвете рогатые пойдут на водопой и, учуяв траву кхан, потеряют соображение и осторожность. Могут прыгнуть в яму, могут погнаться и за охотниками, чьи тела тоже пахнут травой кхан, вонзить под ребра острые рога.

Быстрее! Быстрее!

Ночь коротка, с вечера ее срезает странное второе солнце. Откуда оно явилось? Зачем душило землю неслыханной жарой? Напакостило, сожгло траву, рогатые отощали, стада их поредели. Редко удается наполнить живот их сладким мясом. Но теперь уходит непрошеное, так говорят старики. Будет охота, как бывало.

Проворней! Проворней! Уже потрескивают ветки, подрагивает почва. Рогатые идут по тропе.

Ох, как урчит в брюхе!

Звезды, звезды на черном небе! Сколько их? Больше, чем чешуек на теле пастуха, больше, чем рогатых в его стаде.

Пастух развалился на кошме, прислушивается.

Нет, тихо все. Чужие боятся племени, зубатые сыты летом. Сыты жадные глотки. Нажрались падали. Сухое выпало лето, много рогачей пало от бескормицы.

Много пало, осталось достаточно. Так что и пастух сыт. Вдоволь сладкого мяса. Тут оно, под рукой. Хватай любого теленка, вали, режь, пей горячую кровь.

Сыт пастух, от сытости бродят мысли. Не для мужчины эта разнеживающая лень. Муж рожден для битвы. То ли дело скакать с копьем наперевес, диким воем пугать жалких травоедов. Травоеды трусливы и мягкотелы, зато женщины их нежны и желты как масло. Эх, схватить бы такую желтенькую, перекинуть через хребет скакуна, на руках внести в кожаный шатер. Тело млеет, когда думаешь о таком.

Теперь уж недолго ждать. Вождь вернулся из страны травоедов, все там высмотрел, день и ночь заседает со старейшинами в шатре. Скоро! Скоро!

Крутись-крутись, мой жернов, перетирай все зерна…

Всю жизнь крутила. Мужчина — стрела, женщина — маятник. Туда-сюда, туда-сюда. Руки заняты, голова свободна, потому что все надо продумать заранее. Долго жди, быстро отвечай!

Но что обдумывать старухе?

Какая ни на есть, жизнь прошла. Всякое бывало — плохое и хорошее. Бывало холодно, бывало и солнышко, даже два солнца сразу, и до такого дожила. И тьма непросветная, собралась в гроб ложиться. Но боги смилостивились, вернули два солнца на небо. Спасибо, хоть при свете помирать придется, не во тьме кромешной.

Одна на свете заботушка: меньшая дочь не пристроена. Боги, избавьте ее от голода, лихоманки, от змеев речных, от горластых всадников степных. Не пожалею жертвы богу полей, и богу змей, и богу войны… и богу свадеб, конечно. Хорошая дочка, красавица из красавиц, желтее масла, гребень хохлом, чешуйка к чешуйке как на подбор. Такая не только для солдата хороша, и для сотника, и для тысячника, лишь бы глаз кинул.

— Ты бы сходила по воду, дочка. Ноги у меня гудят. Я уж посижу, за тебя молоть-молоть буду.

— К роднику, мама?

Наверное, Он там сегодня!

Хаиссауа — это высшая красота.

А высшее искусство — извлечь тайную красоту из камня.

В сокровищнице Властелина выбрал он камни, краснеющие в воде, и камни синеющие, и камни молочно-белые и горючие черные камни, гладкие и блестящие, как будто мокрые всегда.

Из синеющих камней выложил он небо, из белых — Доброе солнце, из красных — Злое, из черных — уходящую тьму, а из пестрых разноцветных — крылатых пришельцев, отдергивающих черный полог.

Сам Властелин смотрел на стену, сказал: «Я щедро награжу тебя».

Разве в награде суть? Красота останется навеки на дворцовой стене, красота, которую мастер сумел разглядеть.

И сам Толкователь, Уста богов, смотрел работу. И сказал:

— Видящий камни насквозь, глаза твои зорки, но душа слепа. Крылатые дьяволы затуманили ее. На самом деле они не прогнали, а призвали тьму. Избавили же нас от тьмы боги по молитве нашего Властелина. И ты покажи истинную истину. Вот тут пускай стоит Властелин с ладонями, воздетыми горе, а тут бог с головой четырехрога пускай отдергивает полог тьмы… а тут крошечные дьяволы в ужасе падают в преисподнюю.

Художник перевел дух и склонился в почтительной позе.

— Слышать — значит слушаться.

Пронесло! Не отстранили, не прогнали. Существенное оставили: черный камень, белый камень, красный камень. Пестрые камешки можно и переклеить, композиция не изменится. Прибавить две большие фигуры? Ну что ж, мастер сумеет их встроить, сохранив равновесие цвета, не испортив замысел.

— Моя душа слепа, — сказал он покорно, — но уши открыты для твоих слов, Уста богов.