Борис Акунин - Фантастика

Глаза у доктора пугающим блеском больше не сверкали. Глюк это был, ясно.

— Я тут один в палате? Или еще кто есть? — осторожно спросил Роб, скосившись. Повернуть голову пока не мог — бородатый по-прежнему сжимал ему виски.

— Один. Как фон-барон, — весело ответил тот, убирая руки. — Ну вот что, баловень Фортуны. Следователя я к тебе не пущу. Не нравится мне, как ты мигаешь и башкой трясешь. Пускай тебя главврач посмотрит. Ты отдыхай. Аппетита у тебя пока нет и быть не может, а я, брат, проголодался. Загляну к твоему соседу, потом пообедаю, и опять к тебе. Ты только не вставай, лежи. Вот звонок, если что — жми на кнопку.

Едва врач вышел, Роб вскочил с кровати и как следует исследовал комнату. Все эти чудеса его здорово достали.

Спокойно, сказал он себе. Просто тут тонкие перегородки. Может, вообще фанерные.

Он приложил ухо к одной стене — тихо. К другой — то же самое. Снаружи доносились обычные заоконные звуки: дальний шум улицы, шелест листвы, курлыканье голубей.

Завершив разведку, десятиклассник снова улегся и зажмурил глаза, чтобы отключить зрительные глюки и сконцентрироваться исключительно на слуховых.

Писклявый голос больше не бормотал — уже хорошо. Зато музыка распоясалась пуще прежнего. Скрипочки и духовые ушли, теперь солировали барабаны, задорно подвывало что-то типа гавайской гитары, вибрировал контрабас. Дарновский лежал и трясся от страха за свою поврежденную психику, а неведомому оркестру это было по фигу. Такое отчебучивал — прямо буги-вуги. Впору было вставать и пускаться в пляс. От этого необъяснимого и неуместного аудиовеселья Робу сделалось совсем страшно. Он лег, натянул одеяло до самых глаз.

Когда, гремя алюминиевым чайником, вошла санитарка, обрадовался ей, как родной, хотя была она довольно противная: с бородавкой на лбу, усатая, в разношенных тапках. На лежащего даже не взглянула — наверно, пациенты были для нее вроде мебели.

Налила в стакан блеклого чая, шмякнула на блюдечко два куска рафинада. Потом кряхтя наклонилась, достала из-под кровати утку — та была чистая, Роб ею не пользовался.

Только теперь санитарка подняла на него глаза и недовольно нахмурилась, будто он в чем-то провинился.

Роб подавился вскриком — глаза у старухи сверкнули такими же зелеными искрами, как недавно у бородатого доктора.

— Чего вскинулся? Припадочный, что ли? — скрипуче проворчала санитарка, без интереса глядя на Дарновского. — Ишь, вылупился.

Еще бы ему не вылупиться! Музыка, терзавшая его барабанные перепонки, пропала, и вместо заводного буги-вуги запел глубокий и звучный женский голос (кажется, такой называется контральто): «Травы, травы, травы не успе-ели от росы серебряной согнуться …» Песня оборвалась на середине строфы. Контральто произнесло: «Ишь ты, пустая. А после на простыню надует».

— А? Что? — пролепетал Роб, испуганно озираясь.

— Дерганый какой, — пробурчала старуха, отворачиваясь. — Надоели вы мне все во как…

Забрала свой чайник и вышла, шлепая задниками.

И буги-вуги тут же снова вмазало Дарновскому по ушам — так ликующе, так радостно, будто в самом скором времени должен был начаться большой долгожданный праздник.

Роб застонал, зажал уши руками и даже спрятал голову под подушку. Но музыка от этого тише не стала. Скорее наоборот.

И тогда на помощь бедному десятикласснику пришел главный и единственный союзник — рациональное мышление, недаром Дарновский был лучшим учеником выпускного класса одной из лучших столичных школ.

Спокойно, сказал себе Роб. Врач ошибается, я не целехонек и не здоровехонек. Кости у меня целы, но психика в лоскутах. Во-первых, зрительные галлюцинации — вурдалачье посверкивание глаз у бородатого и у бабки. Во-вторых, галлюцинации слуховые: настырная внутричерепная музыка и несуществующие голоса. Может, и еще какие-нибудь симптомы обнаружатся.

Наверно, у меня контузия или какое-нибудь неявное сотрясение мозга. Надо всё подробно описать главврачу. Ничего, вылечат. Если человек сам сознает, что у него мозги малость съехали, значит, он не полный крэйзи.

И было тут Робу третье явление, кое-что наконец прояснившее. Не всё, конечно, далеко еще не всё, но некую ключевую деталь.

В дверь решительно постучали. Не дождавшись отклика, в палату вошел немолодой, но по-молодежному одетый мужчина: вытертая кожаная куртка, остроносые сапоги с медными оковками, лажовые польские джинсы «Одра». На боку у незнакомца висел квадратный футляр.

— Как самочувствие? — затараторил он прямо с порога и пошел к кровати, заранее протягивая руку. — Корреспондент главной районной газеты Востряков. Это и есть та самая рубашка? — показал он на застиранное больничное белье, в которое Роба обрядили, когда он еще не пришел в сознание.

— Какая та самая? — напрягся Дарновский (не из-за вопроса, а из-за музыки, при постороннем человеке немедленно уползшей на задний план, но жизнерадостности при этом не утратившей).

— В которой ты родился, — хохотнул репортер, стискивая больному ладонь. — Вообще-то к тебе сюда нельзя, даже ментов не пускают, но пресса не знает преград. «На пикапе драном и с одним наганом первыми врывались в города».

Голос у него был под стать внешности — с дребезжинкой, но бодрый, напористый.

На Роба корреспондент не cмотрел — возился с диктофоном, который извлек из квадратного футляра.

— Раз, раз. Одиннадцатое мая, между прочим воскресенье. Райбольница. — Перекрутил, послушал, остался доволен. — Ну, счастливчик, рассказывай.

И выжидательно уставился на десятиклассника бесцветными припухшими глазками.

То есть это в первый момент они были бесцветные, а в следующий явственно зазеленели и вспыхнули.

Поскольку это был уже дубль три, Роб не очень-то и удивился, лишь вжался затылком в подушку.

«Москвичок-мозглячок, — протарабанил у него в голове скрипучий голосок. — На Мишку, как его, из „Бэ“, Сосновского, нет Сосницкого, похож. Ну давай, бляха-муха, рожай. Батарейка же».

И тут монетка наконец проскочила. Роб, что называется, въехал. Палата начинала говорить разными голосами и нести дребедень всякий раз, когда он встречался глазами с другим человеком и видел зеленые искры.

Ничего от него не добился репортер главной районной газеты, ни единого слова. Роб лежал зажмурившись, чтобы больше не видеть зловещего фосфорного посверкивания. И уши заткнул. От скрипучего голоса таким манером избавился, от музыки — нет.

Как ушел корреспондент, Дарновский не заметил — не до того было.