Алексей Павловский - Опыты

У кровати полукругом стояли некие отутюженные торжественные функционеры в тёмных костюмах. Человек десять. Тихонько обсуждали что-то. Наверное, новенький гоночный велосипед, к кровати прислонённый. Оператор с камерой увидел меня первым и включил софит, бюрократы тут же взволнованно заропотали вразнобой и, обступив меня, стали так горячо поздравлять и жать мне руку, что я чуть не погиб. Ничего я не мог понять из их радостных тирад.

Наконец, они расступились, и один из них, видимо, главный функционер, подведя меня за руку к велосипеду, поставил там, щуриться в свете софита. «Вот она, слава.» - Подумал я, вертя головой и тупо щёлкая клювом. Главный отступил на два шага и, откашлявшись, стал говорить речь:

— Дорогой Алексей Павловский, от лица Дорожно-Постовой Службы и Комитета по Тестированию Московской Кольцевой Автодороги хочу вынести вам благодарность за самоотверженную работу в тяжёлых условиях. Также на последнем заседании Комитета было решено поощрить вас именным наградным велосипедом и премией в размере двухсот пятнадцати рублей. И ещё, от имени руководства, разрешите вручить вам памятный знак, — под нестройные апплодисменты он приколол мне на куртку, на левый отворот, какую-то тяжёленькую медальку, — «Лучший Встречный Велосипедист на МКАД в 1998 году»!

Я ошалело посмотрел на награду: на большом золотом круге согбенный маленький велосипедист в профиль нёсся навстречу большому набычившемуся автобусу, серебряному же. И зелёная ленточка…

Глядя в ночную темноту, я допивал чай и докуривал трубку. Сад лежал смутными тенями, как скрытными мускулистыми зверями. Кусты пользовались темнотой, разминали затёкшие за день неподвижности конечности, потягивались и даже вроде бы переползали с места на место. Если включить фонарик, они враз остановятся, словно ничего и не было, но сейчас в дальнем углу сада что-то усердно шуршало. Дождевые капли стукали по веткам, шелестели листьями. От земли парило и тянуло совершенно одичалым запахом, зелёным и смолистым, словно земля двинулась рассудком и жужжала про себя: «Эх, из меня завтра такое вырастет!». Трубочный дым осторожно втискивался между влажными волокнами запахов, пытаясь подняться кверху. Да, точно, завтра вырастет, и именно такое. Грибы попрут. Точно попрут.

Трубка захрипела влажными табачинками на донышке, и я, выколотив её о колено, вернулся в дом. В доме тоже было темно, но тепло и уютно. Чай уже совсем остыл, я выпил его залпом и выставил кружку за форточку — мыть лень, а тараканов плодить не след. В кружку звонко упала ядрёная капля, и в приоткрывшуюся щель засунулся тёплый мокрый хвост ночного воздуха, коснулся лица мехом. Отчётливо пахнуло шишками. Ох, какие грибы завтра попрут! Нутром чую!

Прикрыв форточку, я разделся и залез под одеяло. Одеяла было мало, в левый бок дуло.

— Отдай одеяло, — сказал я, дёргая уголок, — у тебя там ещё спальник есть.

— Не отдам. — тихо прогудела она.

— Давай-давай, нечего жмотничать, а то пятки щекотать буду. — Пригрозил я. — А я завтра с утра за грибами иду.

Одеяло неохотно подползло ближе, и из темноты меня толкнули пяткой. Вот она, лежит, угрелась.

— Куда тебя в такую погоду несёт, — ворчит, — Ихтиандрушка…

— А представляешь, там вот такие вот грибы будут…

— И с во-о-от таким глазом! Не размахивай руками, одеяло отберу. А я завтра отосплюсь как следует и буду Кримсон слушать. И кисель варить.

— Клюквенный?

— Угм-м…

— Тогда спокойной ночи. — прошептал я ей на ухо.

— Угм-м…

Утро было непроглядно туманным, и кусты продолжали пользоваться невидимостью, ползали, а пьяный смолистый воздух сгустился уже до вовсе кисельной плотности. Я поставил Пасториуса, Portrait of Tracy, как раз под такое настроение, и принялся тягуче собираться. Там, снаружи, упорно сеял дождь, но меня это не пугало. Наша интеллигентная и избалованная семья в вопросе сбора грибов всегда проявляла редкое и пугающее самурайство: мой папа даже в засуху, из безнадёжно пустого леса умудрялся притаскивать ведро лисичек, а его папа, мой дедушка, грибы только что в ураган не собирал. Потому я натянул пальто, поверх него дождевик, влез в сапоги и, увенчавшись шляпой, выполз в туман. Вокруг всё шуршало и цокало каплями, слева свиристела печальная птица, через неделю молчания понявшая, что дождь не кончится никогда.

Всю эту неделю мы сидели здесь, у дома, редко-редко выбираясь за ограду сада, если только за водой к колодцу, да ещё автолавка приезжала, и мы купили хлеба и сгущёнки, а заодно на селян посмотрели. Их было немного, и они в точности повторяли собой погоду. Такое Маринское сидение нас не тяготило, мы вели совершенно растительную жизнь и были довольны — общества друг друга нам хватало с лихвой… Марино стоит в лесу, и первое время я не мог понять, как это по ночам может быть тихо. Машины не ездят. Странно. Но здорово. Я даже не мог представить себе, как выглядит это место в сухую погоду, да и вообще, существует ли это Марино, когда дождь не идёт? По-моему, нет.

Наш древний дом был крайним в деревне, и лес стоял сразу за жердяной изгородью. Там, где сырые жерди осели, через ограду переливалась незаметная тропка, уводя вглубь леса. Говорили, что по ней можно дойти до озера, лежащего посреди обширных верховых болот, часа полтора ходу, и я решил проверить, не врут ли. Лес стоял ошарашенный сам собой, сосны тянулись красными стволами изо мха в низкий туман. Изо всех сил пахло багульником и валерианой, наверное, они здесь росли. Всю жизнь я считал багульник чем-то вроде сирени или черёмухи, и называл так те неясные кусты, которых полно в нашем городе и которые никогда не цветут, а так, просто пылятся и место занимают. А тут оказалось, что это бодренькая такая ползучая травка, рыжая и с тёмно-зелёными лакированными листочками. Впрочем, я остался доволен. Хорошая травка, лучше, чем те кусты.

Метров через сто тропинка как-то расползлась и исчезла, я пошёл напрямик по мягкой хвое и мху. Грибы я ещё не выглядывал, хотя были они: есть какой-то дурной тон в том, чтобы собирать грибы у порога дома, пусть даже их там и косой коси. За грибами надо ходить. И тут я обнаружил, что забыл сигареты. Это было вовсе негоже, я повернул назад, но лес не кончился ни через сто, ни через двести метров. Не туда куда-то я повернул. В лесу стоял шорох, дождь сеялся через игольчатую зелень, мелкий-мелкий, оседал на мху и корнях. Я прислушался. Ничего. В дождь деревня не издавала ни звука: ни собачьего лая, ни людских дел. Селяне повторяют погоду.

Заблудиться здесь в принципе было трудно: если стоять на околице лицом к лесу, то и слева, и справа километрах в десяти наезжены грунтовки, а прямо по курсу лежит болото, тоже километрах в десяти — почти замкнутый квадрат, куда ни иди — куда-нибудь да выйдешь, и потому я пошёл прямо.