Дмитрий Емец - Отец

Едва ему удалось немного отвлечься и вработаться, как позвонила тетка жены. Звонила она, очевидно, с работы: в трубке на втором плане различались еще чьи-то голоса.

- Слушай, что я узнала. Аркадий Моисеевич связался по пейджеру с акушеркой, и она ему перезвонила. Не волнуйся, состояние Даши нормальное. Целый день она спала, схватки пока не учащались. Я беспокоилась, что будут какие-то патологии, но акушерка сказала, что все в порядке. Аркадий Моисеевич поддерживает ее ауру и перекачивает ей часть своей энергии.

В голосе тетки вновь появились восторженные пришепетывания, и прямо посреди коридора из воздуха стал возникать нерукотворный памятник Аркадию Моисееичу. Памятник этот все увелечился, разростался, подпирал головой потолок и ему тесно уже становилось в коридоре, как вдруг он разом обрушился. Голос тетки, утерявший всю свою сладость, сказал сухо: "Не кладите, пожалуйста, на мой стол! Вон туда, в ту стопку!"

Погодин вначале удивился, не понимая, о чем это она, но сразу понял, что слова эти были обращены не к нему, а к кому-то другому. Впрочем уже через секунду тетка спохватилась и добавила в голос немного теплоты:

- Дела, видишь, дела... Как только что-то прояснится, я позвоню! Договорились?

- Вечером я буду в университете.

- Я помню. И давай, выше нос: скоро станешь папашей!

Тетка скомканно попрощалась и замолкла, выжидая гудков, чтобы отключиться самой. Погодиным давно было обнаружено, что в конце телефонных разговоров с жениной теткой всегда возникает состязание в вежливости, заключающееся в том, кто повесит трубку последним. И тетка, как опытный министерский работник, чаще всего побеждала.

Вот и сейчас, ощутив с другой стороны провода каменное министерское терпение, ограниченное лишь окончанием рабочего дня, Погодин сдался и первым повесил трубку.

До пяти вечера, когда ему надо было ехать в университет, он звонил в регистратуру еще трижды и всякий раз ему отвечали, что Даша еще в предродовой.

"Как же долго... Это даже хорошо, что мне нужно теперь уходить. В дороге я буду меньше волноваться, на семинарах еще меньше, а когда вернусь из университа, уже что-то будет известно," - говорил себе Погодин.

Он вспомнил и позавидовал тому, что у одного его бывшего однокурсника дочь родилась, когда однокурсник был за границей. Молодой отец узнал об этом только через два дня и от умиления всплакнул в трубку, а когда через три месяца вернулся, то безо всяких волнений получил дочь уже вполне готовую, хорошенькую и пухлую, в байковом одеяльце и даже чуть ли не с розовым бантиком. Этот розовый бантик на одеяльце и еще кружевные пеленки были совершенным плодом погодинской фантазии, и хотя он догадывался, что на деле все иначе, пока не собирался разрушать иллюзию, а всячески поддерживал ее.

Чувствуя от простуды небольшую слабость в ногах, он не пошел к метро пешком, а стал дожидаться автобуса. На остановке с ним рядом стояла молодая женщина с коляской, в которой полусидел-полулежал маленький ребенок какого-то, с точки зрения Погодина, не очень большого возраста. На лице у чуда природы расцветал красными розами диатез, кое-где, точно молодыми листьями, подчеркнутый пятнами зеленки. Ребенок нимало не смущался своим нелепым видом, как не смущался бы вообще ничему происходящему с ним. Погодин подумал, что если бы мимо вдруг пролетел на розовых крыльях автобус или начался бы конец света, ребенок точно так же спокойно смотрел бы на это, как таращился теперь на него. Погодин стал смотреть на этого малыша и, тренируясь, представлять, что это его сын, но его матери это не понравилось и она закрыла ребенка спиной.

Выходя из метро на станции "Университет", он по привычке бросил взгляд на светящиеся электронные часы перед первым вагоном и увидел, что на часах восемнадцать тридцать две. Позже он приписывал это той внутренней связи, которая, будто, была у него с женой, но тогда лишь подумал, что семинар у вечерников уже началась и он, как обычно, слегка опоздал.

Идя вдоль чугунной ограды той дорогой, которой он ходил все годы своего студенчества и аспирантства, а теперь и преподавательства, Погодин думал о том, как будет воспитывать сына. "Надо его сразу же начать учить: вначале говорить, потом как можно раньше читать! Он должен расти приспособленным. К мужчинам мир особенно жесток - слабых и глупых он давит и сметает. Сюсюкаться с ним не буду, мне дураков не нужно! Пусть только попробует вырасти глупым, сразу отдам в военное училище, да именно в военное училище!.. Решено! Надо и Даше это сказать, пусть не расчитывает, что он отсидится у нее под юбкой... И к черту всех тещ и теток, чему они его научат?" -думал Погодин и получал удовольствие от жесткости собственной позиции.

Он так увлекся, что опомнился только, когда двери лифта разъехались перед ним на девятом этаже первого гуманиторного корпуса.

Когда Погодин вошел в аудиторию, его группа уже была там и вяло переговаривалась между собой. На всех лицах Погодин увидел все то же обычное и равнодушное выражение, которое было на них всегда, но которое сегодня так пугало его во всех людях. Ему казалось, что все они плавают в спокойном затхлом киселе, мешавшем им широко улыбаться, порывисто двигаться и ярко выражать свои чувства.

Возможно поэтому Погодин читал сегодняшнюю тему вяло, затевал ненужные споры, стал зачем-то разбирать грамматические формы "Задонщины", которые и сам, как выяснил, плохо помнил и заставлял студентов вычерчивать генеалогическое древо князей из "Слова о полку Игореве". При всем этом студенты представлялись ему скучными и ограниченными, и даже у хорошенькой девочки, которая сидела у окна и которой он всегда незаметно любовался, сегодня нос казался слишком длинным, а лицо - узким и желтоватым. Семинар затянулся до бесконечности, и Погодин больше самих студентов обрадовался, когда наконец зазвонил звонок.

После первого семинара сразу начинался второй, у другого курса, и здесь Погодин воспользовался случаем и прочитал подготовленную назавтра лекцию, решив проверить, прозвучит ли она. Почти сразу он пожалел о своей затее, но решил довести ее до конца. Собственный голос казался ему слабым, мысли незначительными и банальными, а когда он хотел сказать что-то новое - слишком сбивчивыми.

Студенты слушали его невнимательно, смотрели осоловело, очевидно устав за день, и лишь одна девушка, высокая, нескладная, с некрасивым лицом, быстро писала что-то в тетради. Кандидату стало жаль ее и он хотел сказать, что она то же сможет прочитать и в учебнике, но тут же вспомнил, что кто-то говорил ему об этой девушке, что она точно так же напряженно пишет на всех лекциях, но ничего не может после запомнить и на экзаменах плачет.