Сергей Цикавый - Замена

Я кивнула. Так глупо.

Луч принялся жечь ладонь, и я спрятала руку в тень. Анатоль чем-то гремел в ванной, что-то складывал или прятал. Я могла бы посмотреть сама – не сходя с места, и это было странное желание: подсматривать, изучать. Это был странный страх: вдруг там чужие вещи? Вещи другой женщины?

– Витглиц, можете входить!

Только вставая с кресла, я пожалела о том, что сожгла трость.

В ванной гудел вентилятор, немного пахло сыростью и очень остро – гелем для душа. Анатоль вытирал руки большой влажной салфеткой. «Кто так отмывает руки в ванной?»

На раковине остались стоять флакон и маленький коробок: он спрятал даже зубную щетку.

– Я ужасный грязнуля, – вяло улыбаясь, сказал Куарэ, катая смятую салфетку между ладонями. Казалось, у него зябнут руки, и в глаза он мне не смотрел. – Извините.

– Ничего. Извините меня вы.

– Ну, я, наверное, выйду…

– Подождите.

«Просто скажи это». Всего-то и надо – пережить несколько секунд отвращения.

– Витглиц?

– Мне нужно, чтобы вы посмотрели. Пожалуйста.

«Это всего лишь линзы. Всего лишь глаза».

Он смотрел на меня – и перехватил руку. Флакон с раствором был так близко.

– Подождите, Витглиц. Вы… Вы что, так и не поняли? Я видел ваши глаза.

Я смотрела на его руку на своем запястье, пыталась понять, о чем он говорит.

– …Да поймите же, на вас нет линз там! – сказал Анатоль, и все стало легко – даже сумасшедший пульс.

«Там».

Я дура. Я десятки раз смотрела на свои копии, смотрела сама на себя, видела янтарную радужку – и так ничего и не поняла.

– Но… – неуверенно начал он. – Если вы все еще хотите, то…

«Ему интересно», – поняла я. «Ему не противно», – ликовала я.

А еще я могла посчитать количество перегородок, отделяющих меня от Кристиана, но это не имело значения. Между мной и Анатолем исчезала последняя стена, я чувствовала это так же ясно как… Как запах геля для душа.

– Подождите! Куда вы гряз… Господи, Соня, да что у вас с руками? Одна порезана, другая…

– Это… копоть. Я отмою.

Он смотрел с испугом на мою ладонь, а я думала о другом. Опять о другом.

«Соня. Он сказал «Соня»».

– Фу, вы меня напугали, это прямо корка какая-то. Что вы делали?

– Я делала… выводы.

Копоть была густой: я сперва даже не ощутила воды. Сажа витками ложилась в слив, а ладонь все не проступала, и на какое-то мгновение показалось, что я могу тереть час, два, три – и все равно не увижу кожи. Мысль была настолько ясной и убедительной, что я испугалась.

Я прикусила щеку. «Джоан. Что ты мне вколола?»

– Так не пойдет, – сказал Анатоль. В его голосе был азарт. – Надо растворителем.

– Не стоит.

– А как же линзы?

Я молча терла. Я уже почти видела «линию жизни».

– Эм, Соня… Можно я вам помогу?

Мы смотрели в зеркало – друг на друга.

– Поможете?

– Я умею. И я помыл руки, – он показал скомканную салфетку.

Я кивнула, пытаясь понять, что я делаю и что делает он.

– Понимаете, когда мне было девять, однажды вернулась мама…

Анатоль смочил руки раствором и положил пальцы левой руки мне под веко. Он смотрел на меня очень серьезно, как на журнал, который надо заполнить чисто и без ошибок. Он смотрел на мои глаза, на кожу вокруг них, и мне дышалось… Через раз.

– …у нее очень дрожали руки. Она говорила, что от нервов, это теперь я знаю: из-за таких, как мы с вами…

Прикосновения к глазу я не ощутила, просто все вдруг потемнело – и сразу же поплыло.

– Я каждое утро надевал ей линзы, каждый вечер – снимал…

Я видела мутно одним глазом, и через секунду – влажное прикосновение придержало мне другое веко. Он был очень аккуратен.

– Поначалу это очень страшно было – девять лет, вы только представьте, но, знаете, я помню это как сейчас…

У соседей за стенкой зашумела вода, мои колени растворялись.

– Вот так, – сказал Анатоль.

Я моргала, прогоняя пелену.

– Это было так давно, что я уже почти и забыл, и вы, наверное, похожи на нее, ну, мне так кажется… Вы очень красивы, то есть я понимаю, что вы синестетик, у вас желтые глаза… Я сейчас чушь несу, да?

– У вас язык заплетается.

– А у вас руки грязные!

– Вы не смотрите мне в глаза. Вы же хотели?

– А вы… А я вас люблю.

– А я – вас.

Степь дрожала под полуденным солнцем, степь пахла – одуряюще, пряно, по-настоящему. Она упиралась в слепящий осколок на западе, а мы спорили.

– Река.

– Залив.

– Соня, не спорь. Это река.

Он улыбался. Улыбалась я.

Мы сбежали из ванной – от его неловких движений, от моей боли, от запаха душевого геля и семи стенок до Келсо. Мы сидели в растрепанной одежде на берегу степи и спорили о блестящем пятне.

«Если хочешь, это будет море», – на самом деле говорил Анатоль.

«Если хочешь, пусть будет река», – предлагала я.

– Наверное, это широченная речка, – улыбнулся Анатоль. – С горько-сладкой водой.

– Горько-соленой.

Он поднял брови, и я напомнила:

– Моря стали горько-сладкими после Первого сдвига.

– А, ну да, – Анатоль пощелкал пальцами. – Как там? «Вся и земля улыбалась, и горько-соленое море».

– Да. А еще – «есть на равнине соленого моря утесистый остров».

– Или: «Стоишь на берегу, и чувствуешь соленый запах ветра, что веет с моря, – он пожевал губу и еще немного продолжил: – И веришь, что свободен ты…»

Куарэ умолк, досадливо пощипал переносицу.

– Откуда это, Анатоль?

– Да так, фильм один, – ответил он, снимая халат. – Пойдем, Соня.

Ветер трепал его простую серую футболку. Я встала. Тот же самый порыв ветра залез под блузку.

– Куда мы идем?

– Туда, Соня. Давай посмотрим, что там.

Я приложила ладонь ко лбу. Солнце припекало, и теплый демисезонный костюм казался все тяжелее.

– Мы не дойдем.

– Не дойдем, – кивнул он. – Добежим.

Запах степи бросился в лицо, стал тугим – и вбился в горло. Я не горела – сгорала от этого бега – от радости, от глупости. Анатоль бежал рядом, в какой-то момент подал мне руку, и стало легче, стало быстрее.

«Рак», – вспомнила я, когда солнце будто бы взорвалось, а воздух в легких остекленел. Больше ни о чем я подумать не успела, потому что ветер все бил в лицо, а земля не спешила навстречу. Она становилась все дальше – земля, ее травы, ее мягкий и резкий запах.

Мы летели.

– Это река, Соня! – кричал Анатоль. – Огромная река!

«Или узкое море. Пожалуйста, пусть там будет горькая вода. Горько-горько-соленая».

Все вокруг становилось невыносимо ярким, но почему-то не получалось зажмуриться. Я видела, как раздавалась под нами степь, будто кто-то раскатывал ее, разворачивал спрятанное. Леса, пряди гор – я знала, где и что будет, где и что должно быть.