Алла Дымовская - Вольер

Три правила были:

Первое – «Любое телесное насилие над другим человеческим существом есть немедленная смерть преступника».

Второе – «Свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого».

Третье – «Никто не может считать себя главным, потому что все люди равны».

За последних два проступка наказание – полное лишение человеческого естества. Отец Тима в далекой молодости знавал однажды такого грешника, нарушившего третий завет. И голосом, замиравшим от страха, рассказывал Тиму в назидание, что тот бедняга как взят был в Лечебницу, так и не вышел оттуда. Потому что ничего не понимал, никого не узнавал, а мог лишь кушать жидкую кашу, да спать день‑деньской, и еще иногда бессмысленно стонать. Скоро его вообще забрали в Дом Отдохновения, и больше того человека никто никогда не видел, что и немудрено. О людях, которые бы нарушали первый завет, вообще в поселке слыхом не слыхивали. За это вроде бы яростный гром с небес, посланный Радетелями, поражал нечестивца на месте, даже никакого Дома Отдохновения не полагалось, человек испепелялся вместе с его пропащей душой.

Во всех остальных случаях люди в поселке слепо следовали указаниям Радетелей. Когда кому жениться и на ком, хотя обычно пожелания всегда учитывались, кроме нескольких непонятных случаев. Да и в семье потом никого насильно не держали, хочешь – живи, а не хочешь – вольному воля, второй закон соблюдался без оговорок. Затем – когда и сколько иметь детей, – редко позволялось больше двух, но почти никто и не просил больше. Кому где жить и куда отправляться по обмену, если кто желал перемен, – в основном это касалось вдов, от которых отказались мужья, бессемейных сирот и холостых мужчин, ни разу не женатых или ушедших из дома. Еще напоминали, когда какой праздник и когда какое время на небе – лето или, скажем, зима. Когда молиться, когда есть, когда спать, когда ходить в Зал Картин – этот распорядок тоже заведен был непреложно свыше Радетелями.

Кроме того, в поселке «Яблочный чиж», как и в иных прочих, имелся негласный свод не столь важных предписаний, который назывался «так принято». Принято было детям во всем слушаться родителей, если таковые имелись, вплоть до первой зрелости. Принято было благодарить Радетелей на общей молитве. Принято было просить об изгнании неугодного грешника, который хоть впрямую и не нарушал завета, но не слишком удобно выходило с ним жить. Принято было помогать, если попросят или просто так, вот как сегодня Тим помог старику Фавну. И уж, конечно, было НЕ принято ошиваться вблизи границы. Какое наказание предусматривалось за этот кошмарный проступок, Тим не имел представления, потому что никто еще в здравом уме его не совершал. Но уж, конечно, высылка прочь, не меньше. А вдруг и Лечебница, хотя опять же в заветах ничего не говорилось о таких преступлениях. Но кто его знает? Для Тима даже возможное изгнание было бы концом света и счастья, ибо это означало навсегда расстаться с Аникой.

Мысли Тима заметались в беспорядке, взор его устремился в пасмурное, вновь набухавшее тучами небо, словно бы он просил равнодушную, хмурую твердь дать хоть какую подсказку. Сквозь мышино‑серую мглу проглянул с заоблачной высоты смутный молочно‑белесый, неприкаянный страннический лик. «Бродяга, ну разве ты помоги! Ты же знаешь, как плохо быть одному! Помоги, что тебе стоит?», – в трепетном порыве воззвал к лунному диску Тим, уже заранее зная, что порыв его – от собственной беспомощности и ни к чему не приведет. Никчемное создание эта луна. Зачем она вообще нужна? Солнце, то хоть светит. А эта шастает по небу туда‑сюда, видать, даже Радетели махнули на нее рукой. И все же бродяга волей или неволей натолкнула Тима на неожиданное размышление. А с чего он взял, будто бы от любого существа в этом мире непременно должна выйти польза именно ему, Тиму? Неужто бродяга не может порхать по небу в свое удовольствие? А какой толк ей, скажите на милость, от самого Тима? Тоже, небось, думает, что он бесполезное создание и ей, бродяге, ни на что не годное? Если луна вообще может думать о чем‑нибудь. Кстати, зачем на белом свете нужен он, Тим? А нужен он для того, чтобы… чтобы… Тут он окончательно зашел в тупик, потому что не нашлось у него никакого ответа. Правда, зачем он живет? Зачем все живут? Ну, Радетели, те понятное дело. Без них ничего бы и не было. Без Радетелей никак нельзя. Вот и выходит, что от них есть польза. Они нужны всем в поселке «Яблочный чиж», и в других местах тоже. Они сделали солнце, может, каждый свое отдельное. И сделали луну, может, одну на всех, а может, и нет. И землю, и все прочее. Неизвестно, зачем им это надо, и тем более неизвестно, зачем им Тим, и его отец, и Аника, и тетушка Зо, и все остальные люди. Но оттого получается, что он, Тим, тоже бессмысленное существо, и жизнь его бессмысленна.

Как при любом коренном перевороте в созерцании мира, внутри Тима‑человека обращение его разумного «Я» к прежде неосознаваемым вещам совершилось в мгновение ока. Подготовка к этому переходу заняла довольно долгое время, но перелом произошел стремительно. Естественное перерастание строго определенного количества в пока еще бесформенное качество случилось с такой же быстротой, с какой из‑под ног приговоренного к повешению ускользает опора, и вот уже одно состояние необратимо сменяется на другое.

Он должен прежде знать. Должен прежде, чем снова будет стоять перед ВЫХОДОМ, и прежде, чем заставит говорить ИНСТРУКЦИЮ, что ему делать дальше. Потому что Фавн сказал ему: руководство к действию нужно для осуществления цели. А цели у Тима пока не было. По крайней мере, той, для которой понадобилась бы ИНСТРУКЦИЯ на пограничном столбе. Но где искать это знание? Ни бродяга, ни Колокольня Времени, ни солнце, ни река, ни даже Фавн ему ничего не скажут на этот счет: «Для чего на свете живет он, Тим?» Молиться Радетелям о прозрении ему было слишком боязно. Вдруг это грех, вдруг его заберут за ослушание в Дом Отдохновения, и то в лучшем случае. О том, чтобы спрашивать кого‑то в поселке, и речи не шло – это было опасно и, главное, без толку. Никто из них не думал о себе так, как Тим, даже и Аника, как оно ни печально и жаль. Оставалось одно. Единственная его подруга, которую он нашел на чердаке в Зале Картин. Да и нашел‑то случайно, за день‑другой до своей первой зрелости, это он помнил хорошо. Ему потребовалась старая игрушечная доска для рисования, на чердаке валялось много ненужного хлама, который вроде бы и надо отдать «домовому», но ребятишки сносили именно сюда, все равно вскоре забывали, и брошенные вещи время от времени пропадали неведомо куда, когда их становилось слишком много. Свою доску он тогда не отыскал – а и полез за ней оттого, что вспомнил полузабытый сон из детства, и будто бы там, на доске, запечатлены были удивительные создания из этого сна, – зачем ему понадобилось, он и сам не понимал.