Далия Трускиновская - Деревянная грамота

- Сам управлюсь! - Данила не любил принимать помощь. То есть, от Тимофея Озорного или от Семейки Амосова - еще мог бы, но не от языкастого и ядовитого Богдана Желвака.

- Как знаешь.

Богдаш пошел по проходу меж стойлами - высокий, едва не головой под самый потолок, и кудри его, удивительной желтизны, были в полумраке как широкий огонек свечи.

- Ишь ты - государевы аргамаки жир еле волочат... - неодобрительно проворчал дед Акишев.

- А то нет? - удивился Данила. Красавцы-то они были холеные, с лебедиными шеями, и знатно выступали под боярами, звеня заменяющими поводья гремячими цепями, бубенцами на запястьях и даже цепочками в два-три звена на подковах, но коли погнать взапуски любого из этих коней с Голованом, то на первой же версте и станет ясно, что против бахмата им делать нечего.

- Сейчас я тебе, дураку, растолкую, что есть подлинный аргамак, - дед Акишев пошел меж стойлами, даже не глядя, ковыляет ли Данила следом. - Ты в бессмыслице своей полагаешь, будто аргамак - это когда грива по земле метет? Когда хвост хоть веревкой подвязывай? Такого коня под боярыню седлать, бабьим седлом - видал? Вроде креслица! И ездить на нем шагом! Вот - аргамак!

Он указал на сухого, поджарого, хотя корм на государевых конюшнях был хороший, недавно приведенного и еще не изученного конюхами ладного конька.

Позвал:

- Байрам! Байрамка!

Конь повернул голову, посмотрел деду прямо в глаза своими - огромными, темными, пока - спокойными.

- Байрамушка, дитятко... Гляди! Головка у него легкая, малость горбонос, но это еще не примета. Уши длинноватые - вот примета! Холка высокая еще примета. Зад висловатый... ну, это не главное... А, вот! Щеток у него нет!

В доказательства дед нагнулся, ловко ухватил и, сгибая, приподнял конскую ногу.

- У аргамака грива и хвост небогатые, да их и впотьмах пальцами узнаешь как шелк. Потрогай!

Данила прикоснулся к черной гриве гнедого конька.

- А вот выведем погулять, осветит его солнышко, и еще примету увидишь. Шерстью он золотист. Бояре не все в конях толк знают. Этого аргамака под себя не взякий возьмет. А он-то и есть самый нестомчивый! Им главное были бы бока крутые. А для наших дел толстобрюхие не надобны...

Даниле загорелось - взять этого Байрамку да и попробовать, прогнать по льду Москвы-реки, где совсем скоро, на Масленицу, выгородят из снега место для конских бегов. Да какое там! Голован так двинул - ногу до стремени не задрать, больно!

И промаялся Данила два дня, растирая больное место всякой вонючей дрянью, пока не удалось сходить в баню и распарить бедро. И то еще наутро боль чувствовалась.

- Ну, что, убогий, хорошо тебя Голован подковал? - осведомился дед. Ну да я тебе работу придумал. Ступай в шорную! Будешь там сидеть и трудиться, а оттуда - ни-ни!

Данила уж было обрадовался - наконец хоть кто-то поучит сбрую шить и чинить. Но дед, отлучившись, вернулся со своим любимым лукошком, в котором лежало доверху разного добра, завернутого в холстинки и разложенного по ларчикам.

- Давно пора тут разобраться, - ворчал дед, выкладывая на узкий стол все это имущество. - Вот кто бы мне объяснил, с чего серебро чернеет? Не от сырости же? Вдруг назавтра государь в поход подымется - а у нас не серебро, а хуже грязи подзаборной...

Он стал выкладывать конские оголовья, решмы, бубенцы, что цепляют для звона на конские запястья, гремячие цепи из крупных колец, заменяющие поводья, отдельные чеканные бляхи от ремней.

- И вот чем мы государю сбрую-то украшаем... - дед Акишев открыл ларчик. - Вот его любимые подвесочки.

Данила не понял - за что их любить? Невидные, не блестящие, что-то тускло-коричневое в серебро оправлено... С острыми кончиками...

- Медвежьи когти это, дурень, - беззлобно объяснил дед. - Сам государь зверя добыл. Большой зверина попался, чуть рогатину не сломал. Государь велел когти в серебро обделать и к сбруе привешивать. Гляди, когтищи-то! Матерый был медведь!

Данила даже рот приоткрыл - оказывается, государь и на медведя хаживал! А он-то думал - все лишь соколами балуется.

- Стало быть, почистишь серебро-то, чтобы сверкало. На оголовье видишь орел? Чтоб от него искры сыпались!

И все утро Данила добывал эти самые искры...

Ближе к обеду решил поискать Тимофея.

Аргамачьи конюшни были невелики, особо спрятаться негде, притом - на кремлевских задворках, где не только трудились, но и жили в хибарках государевы людишки - пекари, мовники и мовницы, птичницы, весь кухонный чин, даже иные истопники, а истопник в государевых покоях - лицо важное, он не только печами заведует, а и у дверей стоит, стражу несет. Там же в крошечных избушках ютились и местные нищие - чтобы не так далеко было бегать к папертям кремлевских храмов. Один такой домишко, совсем закопченный, занимали Тимофей и Семейка. Чтобы туда перебежать, и одеваться не нужно было - он стоял прямо в конюшенной ограде. Однако бегать сейчас Даниле было несподручно - и он накинул на плечи тулупчик, тот самый, которым год назад снабдили добросердечные девки с Неглинки, и не за услугу, а потому, что стал богоданным крестным сыночка их подружки, Федосьицы.

У самых дверей он увидал Богдана Желвака. Тот нес Тимофею лубяной короб, откуда торчали досточки.

- Принимай гостей! - велел Богдаш, отворяя дверь.

- Принес, что ли? - буркнул занятый делом Тимофей. - Ставь-ка сюда.

Конюхи всякие ремесла знали, не только сбрую - кафтан могли сшить, были такие, что книги переплетали. А иные промышляли изделиями из слюды.

Конечно, изготовить преогромный церковный выносной фонарь-иерусалим, размером поболее ведра, целый терем со слюдяными стенками, с налепленными на подкрашенную зеленым и рудо-желтым слюду прорезными железными кружочками, не всякий умелец мог - да и не так много тех иерусалимов требовалось. А окошко соорудить - это умели многие, и особо удачно трудился Тимофей Озорной.

Данила с Желваком как раз и застали его за делом - Тимофей на доске будущее окошко выкладывал, небольшое, в высоту не выше аршина. Посередине он замыслил круг из многих частей, вписанный в сетку из прямоугольных кусочков, и вот теперь подбирал все это добро по размеру.

- Безнадежное твое ремесло, - сказал Данила, насколько мог, прямо, ведь он только учился разговаривать со взрослыми мужиками на равных, и иногда получалось не совсем учтиво. - Через пяток лет никто о слюде и не вспомнит, все стекло в окна повставляют. Вон государь в Измайлове стекольный завод затевает - и кому на Москве тогда твоя слюда понадобится? А черный люд так и так бычьим пузырем или деревянной задвижкой обходиться станет.

- Никакое стекло тебе такого блеска не даст, как слюда, - отвечал Тимофей. - Иной кусочек, как поглядишь, радугой играет, неяркой такой, легонькой. И нежность есть в слюде...