Юрий Брайдер - Бастионы Дита

— Спустимся к берегу. Я хочу поближе посмотреть на лед, — сказала она, поднимая с земли оброненную кем-то булаву.

Между срезом холма, обнажившим слежавшийся мусор, пласты глины, и голубой, словно светящийся изнутри хрусталь льда, плескалась полоса чистой воды. В ее глубине плавно скользили какие-то тени, проносились стайки мелкой рыбы, колыхались стекловидные тела медуз.

— Как интересно, — сказала Ирлеф. — Сколько там всяких тварей. Мы умрем, а они останутся жить.

— Мы сможем продержаться какое-то время. У меня есть фляжка зелейника. Сейчас починим шатер, попробуем развести огонь, наловим рыбы. Не стоит впадать в уныние.

— Ты вернулся туда, откуда пришел. Это хорошая примета. Значит, все можно начать сначала. Ты задержался в пути, но не сбился с него. Тот достоин спасения, кто не предается понапрасну скорби. Так сказано в Заветах. А мой путь закончен. У помертвевшего душой вскоре помертвеет и тело. Это тоже есть в Заветах.

Затянув вокруг запястья ременную петлю булавы, она смело шагнула туда, где не могло быть опоры для человеческого тела, и почти без всплеска исчезла в чистейшей, словно подкрашенной самой лучшей синькой ледяной воде. Смутные тени метнулись прочь, но тут же возвратились, завлеченные примчавшейся из глубины дорожкой воздушных пузырьков.

Спустя некоторое время ко мне подошел Хавр — мрачный, самоуглубленный, неуловимо изменившийся.

— Я добился своего, — сказал он голосом, почти таким же безжизненным, как окружавший нас лед. — Хотя благорасположение Предвечных пока не снизошло на меня. Общение с Замухрышкой слишком разочаровало их. Но мое сознание восприняло память многих поколений Все. видящих. Я готов к служению создателям и к усмирению людей. Мне не опасен этот холод, и я почти не нуждаюсь в пище. Я даже освободился от власти зелейника. Все, что было сделано прежде, делалось для высшего блага. Идя к свету, я нередко оступался в темноте. Надеюсь, и люди, и Предвечные простят меня… Сейчас мы расстанемся. Помни пророчество — тебе придется умереть, чтобы жить дальше. Предвечные не забыли о тебе. Их замыслы скрыты от нашего понимания, но всегда мудры и целесообразны. А сейчас действуй по своему разумению. Но спасения ищи именно здесь, а не в прошлом или будущем…

— Скажи, Хавр, ты доволен, что стал Всевидящим Отче?

— Я добился, чего хотел.

— А цена тебя не смущает?

— О какой цене ты говоришь?

— О разрушенном городе. О погубленном народе. Об опустошенном Приокоемье. Даже о смерти твоего брата.

— Я не считаю себя виновным во всем этом…

— Хавр, я ненавижу тебя. И если мое проклятие имеет какую-то силу, ты это скоро почувствуешь…

…Замыслы их… всегда мудры… мудры и целесообразны, бормотал я в такт своим неверным шагам. А целесообразна ли судьба Ирлеф, Замухрышки, всех погубленных дитсов, да и самого Хавра? А кто тогда я? И вообще кто мы такие — люди, населяющие все эти бесчисленные миры? Жестокие и своенравные хозяева или отбившиеся от рук разнузданные рабы? Почему я не умираю? Иней ложится на мою непокрытую голову, а в лохмотьях одежды гуляет ветер. У меня нет огня, нет ножа и нет пищи. Я иду уже много дней, но не наткнулся ни на одну полынью. Если я сейчас засну, то уже никогда не проснусь. И тем не менее я жив. Может, это свидетельство того, что Предвечные действительно не забыли обо мне. Или это живоглот Кеша поддерживает мои угасающие силы. Обидно будет, если он погибнет вместе со мной. Сидел бы дальше в своих Стеклянных Скалах.

Уже дважды за время скитаний подходил мой Срок, и каждый раз я заранее принимал твердое решение умереть, но, не выдержав даже первого приступа муки, хватался за фляжку с зелейником.

Где я сейчас? В каком времени? Прошлое это Дита или будущее? Иногда меня так и подмывало, плюнув на все предостережения, махнуть куда-нибудь к древнему теплому морю, где можно, не опасаясь встречи с себе подобными, поваляться на песочке, где прибой выносит на пляж кокосовые орехи и где живые существа квакают, мяукают и воют, но не зовут на штурм бастионов и не талдычат Заветы. Зелейника хватит месяца на полтора, и это будет заслуженным отпуском перед моим последним путешествием в мир, из которого уже не возвращаются.

Но каждый раз меня что-то удерживало, да и сам я в глубине души понимал, что никуда не денусь отсюда, что буду брести через эти безмолвные искристые просторы до тех пор, пока мне не явится обещанное спасение или обещанная смерть.

В мире нет ничего отвратительнее белого цвета. Он проникает даже через закрытые веки, он выедает глаза, как морская соль, он сводит с ума. Неправда, что в аду царит мрак. Там все должно быть белым: и небеса, и прах под ногами, и все адские круги. Белый снег, белый огонь, белый мрамор, белый пепел, белый лед. Впрочем, льда в аду действительно хватает. Сам Люцифер стоит во льду, вмерзши по грудь. А ведь Люцифер и Дит — это одно и то же… Светоносец… Падший Ангел, за гордыню и неповиновение свергнутый с небес в недра земли…

Единственное, что здесь имеет цвет, отличный от белого, — это черные мухи, которые плавают перед моими воспаленными глазами. Исчезают, появляются и снова уходят из поля зрения. Лишь одна такая муха давным-давно ползет по белому насту поперек моего пути, упорно не хочет пропадать и даже, кажется, становится крупнее.

Чтобы избавиться от этой иллюзии, я закрыл глаза и дальше пошел наугад. Да и какая разница куда идти: слева, справа, спереди, сзади и даже сверху — одно и то же. Белый свет, белая твердь, белая пустота. Так я и шел вслепую, пока иллюзию зрительную не сменила иллюзия слуховая — впереди меня равномерно скрипел свежий снежок, словно припечатываемый чьими-то подошвами. Здесь практически отсутствует эхо, и потому это не мог быть отраженный звук моих собственных шагов. Так и быть, открою глаза. Посмотрю, какой еще сюрприз уготовила мне судьба или та сила, которая действует вразрез с моей судьбой.

Человек был уже в сотне шагов от меня и скорее всего испаряться не собирался. Привидения так шумно не дышат и не оставляют за собой следов. Одет незнакомец был хорошо — точно так же, как и я, когда впервые попал в Леденец, — но выглядел плохо: почерневшая от ожогов мороза кожа, ввалившиеся щеки, запавшие глаза, борода, давно превратившаяся в грязную сосульку. Нет, сейчас он мне определенно не нравился.

Конечно, он тоже узнал меня и был безмерно удивлен. Куда больше, чем я, внутренне уже готовый к подобным фокусам.

— Скверно выглядишь, — сказал я вместо приветствия (да и где это видано, чтобы человек здоровался с самим собой), — наверное, питаешься плохо?

— Неважно, — признался он, все еще пяля на меня глаза. — Зато ты как огурчик. Догоняешь меня, что ли?