В. Бирюк - Пристрелочник

Всеволжск — город «десяти тысяч всякой сволочи». Никакие племена, русские или нерусские, не были для меня важны. Важны были люди. «Мои люди». Остальные могли мешать или нет. Помехи… уничтожались. Ассенизация.

Классовый подход, при всей своей неуместности, задал базовую точку. Заставил меня чётче понять собственные цели. Конечно, я «видел людей», я работал с элитами. Прежде всего — с правителями. Но постоянно помнил: «лучшие люди» любого народа — мне враждебны. Конкретный человек… — по всякому. Но в массе — враги.

Особенно важной ясность понимания оказалась полезной позднее — в «Святой Руси», в общении с Боголюбским.

Мы удачно попали. Угодили нашим «гонцом» прямо в кульминацию процесса «сбора всенародного ополчения». Ополчение получило «информацию из первых рук», «от непосредственного свидетеля», «в простой, всем доступной форме».

Тюштя (вождь) Яксярго собрал всех мужчин племени для молитв об «удачном прохождении зимнего периода». Что традиционно. Ну и заодно — для общего похода по искоренению плешивого наглеца со Стрелки. Такая… немножко «священная война». С предвкушаемой последующей делёжкой хабара и полона.

Вид и рассказ «гонца» несколько сбили настрой. Нет, ни о каком разномыслии речи быть не может! «Если враг не сдаётся — его уничтожают!». Но… может он сам сдастся? Или, там… испугается и уйдёт? Может, поговорим?

Осенью 41 года свежевыпущенный лейтенант попадает в батарею под Москвой. Батарея окапывается в ожидании вражеского наступления. Тут начинается буза:

— Да сколько ж можно! Топаем и топаем, отступаем и отступаем! Надо с ними, с немцами, поговорить. Не дураки же! На кой они прут?! Чего им надобно?! Надо поговорить по-человечески, объяснить! Мы ж войны не хотим! Так какого же хрена?!

К этому моменту немецкие танки выдвигаются из-за леска и накрывают батарею огнём. «Переговорщик» погибает от первого же попадания. А не от пули лейтенанта, как должно быть. Или лейтенант так написал. Батарею раздолбали, остатки отошли и заняли следующую позицию, на «переговорщика» отправили похоронку: «Пал смертью храбрых».

Тюштяй — не лейтенант, обязан прислушиваться к «воле народа». Поэтому — алаверды — совет племени, в составе «атей» разных уровней, «людей войны», шаманов и просто «авторитетов» послал мне своего гонца. По типу как мордва с Иваном Грозным друг другу подарки слали:

Какое от меня «злато-серебро», так и мне в ответ:

Через три дня в лагерь привели Русаву. Четверо молодых эрзян на лодочке привезли её к моему верхнему по Оке посту. И бросили на песке под берегом.

Едва ли прошло две недели с того момента, когда я держал в руках горячее сильное красивое тело этой женщины. Ловил оттенки её мимики, восхищался смелостью и самообладанием, готовностью рисковать собой ради спасения соплеменников…

Она непрерывно плакала. Точнее — постоянно текли слёзы из её выдавленного левого глаза. Рассказывала о событиях после нашей встречи. Довольно неразборчиво — передние зубы были выбиты. Иногда чуть поворачивала пятнисто-безволосую голову. Какие у неё были роскошные волосы! Водопад!

— А где косы твои?

— Рвали. Вырвали.

Рвали не только волосы. Кормить детей ей уже нечем. И рожать… После раскалённого железа…

— Мара, как она?

— Почки отбиты, два рёбра сломаны, правым ухом не слышит — перепонка от битья лопнувши… и так… Нет, жить не будет.

Её дочка, прибежавшая на новость о появлении матери, тихонько выла, прижимаясь ко мне. А я закрывал ей ладонью глаза. Пока Мара с помощницами осторожно кантовала изуродованное тело.

— Они сказали… я — русская… вот и забирай своё… и уходи… там ещё кресты… добытые…

С пару десятков нательных крестиков. Оловянные, медные… Парочка — низкокачественного серебра. Где-то я уже видел вот так крестики вязанкой… А, вспомнил: у голядских волхвов в болоте за Рябиновкой.

— Велели сказать… тебе и твоим людям… уходите, а то — смерть. Они дозволяют уйти… Ты должен придти и им поклониться. Сам, без войска… И баб всех отдать. И наших, и своих. И майно… Злато-серебро… Тогда — выпустят. Они тама стоят… в Каловой заводи.

С-с-с…

Спокойно, Ваня. То, что ты в душе джентльмен — не означает, что остальные должны быть такими же. Что женщин не следует бить, что калечить людей без вины…

Так она же виноватая! Она же — чужая! Да ещё и обычай порушила — сама решать вздумала! А что вывела кучу людей из-под смерти — так врагиня же! По воле «Зверя Лютого» поступала, соплеменников сколько в неволю отдала, помогала остальных грабить! Гадина!

Она, несколько пришепетывая выбитыми зубами, рассказывала о событиях последних дней. Жаловалась. Плакала. Потом закашлялась. С кровью. Мара помрачнела ещё больше. А я засунул своё сочувствие в… подходящее для этого место, и стал задавать вопросы. О том урочище, о размещении людей, о численности и вооружении…

— Ваня! Ты чего задумал?! Их там сотни три!

— Вот именно. Пока они — в одном месте. А как со всех сторон из леса… как тараканы полезут… Хреновато будет.

— Уймись, Ивашко. Ежели лягушонок эту напасть не изведёт — нам всем не жить. Думай головушка плешивая. Может, и волос вырастет.

А чего тут думать? Если отряды лесовиков полезут из леса — нам конец. Счёт будет… хорошо если «один-один». Реально — хуже. Они привычны делать засады. Каждый шаг вне периметра — смерть. Ночь на посту — смерть. Остановить работы, стянуть всех на пятачок, пол-народа в караул? И ждать каждую ночь чьего-то предсмертного вскрика под ножом охотника?

Обычная лесная война. Удар из темноты. И — убежал. Погнались? — «Квинтилий Вар! Верни мне мои легионы…». Не погнались? На следующую ночь — повтор.