Еремей Парнов - Пылающие скалы

— Гениально, Лаврентич! В самый нерв! — Кондырев сорвал исчерканную синьку и дрожащими от нетерпения руками закрепил новую. — В том-то и беда, что мы с самого начала не знали, что нам действительно нужно. — Ломая грифель, он торопливо набросал поверх реактора малопонятный контур. — А нужен нам литейный чугун, причём такой, какого не получишь в домне! И вообще, ферросплавы специального качества. И мы их получим, потому что сумеем убрать всякую, как вы говорите, дрянь: и серу, и фосфор, и даже кремний. Понятно?

— И чего это ты накалякал, Василь Львович? — Суховерх, прищурившись, склонился к чертежу. — Не пойму.

— А если вот так? — Торжествующий Кондырев с той же порывистой небрежностью изобразил вертикальную проекцию: окружность с треугольником в центре.

— Никак, электропечь хочешь? — с весёлым удивлением спросил Суховерх. — Важно!

— В самую точку, Лаврентич! Электродуговую бесшахтную печь. Именно то, что нужно. Вы подали совершенно потрясающую идею.

— Я-то тут при чём? — Суховерх подчеркнуто отстранился. — Вам положено изобретать, вы и выдумывайте. Я разве что посоветовать могу по случаю.

— Ваш совет сделал погоду, — благодарно засмеялся Кондырев, увлечённо разрабатывая эскиз. — Электроды — это именно то, что надо. И как это я сразу не подумал? Ведь как нарочно вожусь с электрометаллургией!

— Объясните, в чём дело! — взмолился Марлен. — Я ничегошеньки не понимаю.

— Потом поймёте, — отмахнулся Василий Львович, хватаясь за ватманский лист. — Дайте сперва мне самому как следует разобраться… Значит, вихревую камеру оставляем как есть? — обернулся он к сталевару.

— Оставляй, коли нравится, — кивнул Суховерх с деланным безразличием. — Газы прямо в печку направишь?

— Конечно. Вместе с рудой. Мы несколько видоизменим схему. Теперь, когда у нас есть электродутовая печь, нам нечего цепляться за шпек.

— Он теперь как корове седло, — уточнил Александр Лаврентьевич. — Кому нужен шпек, когда идёт самая настоящая плавка? Похоже на дело.

— Что же остаётся от нашей установки? — растерянно пролепетал Марлен, уяснив смысл преобразований. — Одна идея?

— Разве этого так мало, когда остаётся неприкосновенной идея? — Кондырев, подобно живописцу, сделал шаг назад, чтобы полюбоваться содеянным. — Недурно получается! Как находите?

— Совсем другой подход. — Упрямо цепляясь за старое, Марлен уже понимал, что возврата к нему не будет. Только первоначальный принцип тот же.

— Вот и превосходно! — Василий Львович торжественно снял лист. — Сразу и передадите разработчикам. Надо ж и нам внести свою лепту в общее дело? Как, Марлен Борисович? У нас ведь творческое содружество? Теперь, я полагаю, у вас появятся добавочные стимулы, чтоб окончательно закрепиться на предприятии. Работу на стенде можно будет увязать с планом реконструкции электрометаллургического цеха… Если, конечно, директор не воспротивится.

— Чего ему противиться, Кузьмичу? — шевельнул могучим плечом Суховерх. — Разве он себе враг? — И добавил, любовно тронув усы: — А вы ничего, ребята, соображаете всё-таки. С вами работать можно, если как следует отстегать.

Впервые в жизни Кирилл увидел мираж. За отшлифованными ветром тяжёлыми барханами, поразительно похожими на приплюснутые пирамиды, открылась стеклянная гладь. Ясно различались голые деревья у берега, отражённые в глубине постепенно уходящие сваи и даже причаленные лодки. Призрачное озеро, отчётливо прорисованное в невозмутимой студеной дали, завораживало своей почти осязаемой неизменностью. Как ни петляла между песчаными холмами дорога, оно оставалось на том же месте, не приближаясь и не отступая за горизонт.

— Ты видишь? — обратился Кирилл к Лобсану Дугэрсурэну, насчитав после двух часов пути то же количество свай и лодок.

— Что? — не понял Лобсан, наклоняясь к оконцу.

— Вон там, — нерешительно указал Кирилл на примерещившийся водоём, послушно повторявший повороты машины.

— Так это мираж, — равнодушно взглянув, отвернулся Лобсан.

— Я понимаю, что мираж, но отчего такое поразительное постоянство? Едем-едем, и хоть бы чуточку сместилось.

— Это же не кино! — снисходительно заметил Дугэрсурэн. — Такая атмосфера. Очень сильная рефракция. Особенно здесь, в Чоноин-шорголга. Дорога сплошных миражей.

Как бы в подтверждение его слов, прямо на ходу вынырнул вполне реальный выветренный останец. Шофёр резко свернул — вездеход тряхнуло и повлекло по утрамбованной осыпи к остро накрененным базальтовым плитам, торчащим из-под припорошенного снеговой крупкой песка. Просвет между тёмно-красными с хмурым свинцовым глянцем скалами открылся в самый последний момент. Последовал очередной бросок, и вновь в раме окна возникла прежняя картина.

— Вот дороги я почему-то не приметил! — поморщился Кирилл, потирая ушибленное плечо.

— Тебе и не обязательно. Лишь бы Сандыг видел. А он знает своё дело, можешь не волноваться.

— Я не волнуюсь. Просто ушибся слегка.

— Лучше держись, — Лобсан показал на скобу. — Нам ещё долго кочевать.

Они выехали на одиннадцатую буровую сразу же после митинга, состоявшегося в самом центре. Местное начальство уговаривало остаться на праздник — всё же такое событие: первый газоконденсатный фонтан! — но Лобсан был непреклонен. Решение возобновить проходку одиннадцатой лишь с началом весны его никак не устраивало, и он решил заручиться поддержкой буровиков, которые переселились на зиму в соседний аймак.

— Поедешь с нами? — позвал он Кирилла, когда румяные круглолицые красавицы в нарядных халхасских одеждах пригласили гостей на концерт в Дом культуры.

Кириллу хотелось дождаться вестей из Москвы, да и праздник пропустить было жалко, но, зная, сколь многое зависит теперь от одиннадцатой, он согласился без колебаний. Из чисто мужской солидарности. Свою микроскопическую, но, как выяснилось, совсем нелишнюю лепту он уже внёс и ничем, кроме дружеского участия, не мог подкрепить упрямую убеждённость Дугэрсурэна в продуктивности тамошнего триаса. Само это слово, хоть и звучало заманчиво, было для него таким же туманным, как постоянно мелькающие в разговоре “кайнозой”, “мезозой” или “юра”. Он и не пытался разобраться в очерёдности этих, длившихся миллионы лет, геологических эр и периодов, закаменевших пластами доисторической жизни. Только верхний мел, откуда был поднят цилиндрик диатомового песчаника, прочно врубился в память.

Облик пустыни многократно менялся. Опушенная заиндевелой дымкой высушенного морозом дериса, она влекла и пугала немыслимым совершенством оттенков и форм. Базальтовые гряды сменялись иззубренными утёсами, утрамбованные в причудливой сетке трещин проплешины тонули в песчаных оранжевых лунках, изборождённых графитовыми завитками серповидных теней. Что-то странное происходило со зрением. Ближние предметы ускользали от взора в текучей расплывчатости, а удалённое поражало геометрической чёткостью очертаний. Но порой что-то сдвигалось и рушилось в лишённой воздуха перспективе и на передний план назойливо вылезали ничтожные, а то и вовсе не различимые нормальным глазом крупицы. Одноликие массы цвета как бы распадались на первозданные элементы, и весь ландшафт представал сотканным из отдельных точек полотном художника-пуантилиста. Каждая песчинка вырисовывалась отдельным кристалликом, вобравшим в себя и тени, и свет, и полную завершенность космоса.