Грегори Бенфорд - Панорама времен

Всхлипывали форвакуумные насосы. Крохотные тахионы, с поперечным размером 1О'13 сантиметра, мгновенно пролетали через всю Вселенную с охлажденной материей, длиной в 1028 сантиметров, быстрее, чем глаз Ренфрю мог воспринять фотон бледного света лабораторных светильников. Времена и пространства сплетались друг с другом воедино, становясь частицами творения. Вздымались и опадали горизонты, миры сливались с мирами. В комнате он слышал их голоса — голоса, которые кричали и трогали…

Ренфрю встал и тут же схватился за стойку осциллоскопа, чтобы не упасть. Господи, это лихорадка. Она вцепилась в его тело, в его мозг.

ПОПЫТКА КОНТАКТА ИЗ 2349. Все мысли о том, чтобы добраться до прошлого, отошли в сторону. Комната закружилась и снова успокоилась. Из-за того, что Маркхем погиб, а Уикхем пропадала целыми днями, не было никакой возможности разобраться в том, что происходит. Выиграет схватку твердая рука случайности. Успокаивающий мир человечества с летящим временем будет существовать. Сфинкс не выдает своих секретов. Миллиарды потомков будут жить после Ренфрю.

И снова на экране: ПОПЫТКА КОНТАКТА… Но до тех пор, пока он не будет знать, где и когда они существуют, нет никакой надежды им ответить.

Привет, 2349. Привет, вы, там! Здесь 1998 год, их, и в вашей памяти. Привет. ПОПЫТКА КОНТАКТА.

Ренфрю иронично улыбнулся. Он слышал шепот, выплывающие слова из завтра, принимаемые кусочком индия. Кто-то там существует. Кто-то принес надежду.

В помещении было холодно. Ренфрю съежился возле прибора, неподвижно уставившись на экран. Он напоминал себе островитянина южных морей, который видел, как над островом проплывают самолеты, но не мог до них докричаться. Я ЗДЕСЬ. ПРИВЕТ, 2349-й.

Он пытался внести изменения в коррелятор сигналов, когда свет мигнул и погас. На него обрушилась темнота. Генератор вдали фыркнул и затих.

Ренфрю потребовалось довольно много времени, чтобы выйти из лаборатории на свет. Стоял серый, угрюмый полдень, но он этого не замечал. Главное, он вышел наружу.

Со стороны Кембриджа не доносилось ни звука. Бриз понемногу развеивал какие-то кислые запахи. Ни птиц, ни самолетов.

Он пошел на юг, в сторону Гранчестера, потом повернулся, еще раз посмотрел на низкий прямоугольный профиль Кавендишской лаборатории и помахал ей рукой Ренфрю думал об угнездившихся вселенных — один слои луковой шелухи за другим. Откинувшись назад так, что закружилась голова, он вглядывался в облака, которые когда-то так радовали глаз. А за ними угадывались галактики, сиявшие всеми цветами спектра, с величественно” медлительностью вращавшиеся в вечной космической ночи. Потом он снова посмотрел на кочковатую разбитую тропинку и почувствовал, как с плеч свалился тяжелый груз. До этого дня он думал только о прошлом, реальный мир вокруг него словно перестал существовать. Но теперь он знал, не понимая, откуда взялась у него эта уверенность, что прошлое отступило, и вместо отчаяния почувствовал душевный подъем.

Он шел к Марджори, которая, конечно, боялась оставаться одна. Он вспомнил о ее консервах, стоявших на идеально ровных полках, и улыбнулся: пока они обеспечены едой. Они будут готовить что-нибудь попроще, как и всегда в отсутствие детей. Конечно, вскоре они поедут в деревню и заберут Джонни и Никки.

Немного запыхавшись, с прояснившейся головой, он шел по пустынной дорожке. Если хорошенько подумать, впереди его ожидало много дел.

Гордон шел пешком из отеля по Коннектикут-авеню. В приглашении сообщалось, что прием будет с ленчем в буфете, поэтому он не спешил и проспал до одиннадцати часов. Уже давно во время своих коротких поездок на восток он пришел к выводу, что не следует обращать особого внимания на разницу в часовых поясах, и ориентировался на свое время. Это вполне удовлетворяло требованиям западных визитеров, поскольку задержки в этом случае являлись хорошим предлогом для того, чтобы постоять в пропитанных запахами соусов вестибюлях дорогих ресторанов, и прелюдией откровенных разговоров за чашкой кофе, сопровождаемых стандартной фразой: “Теперь, когда мы находимся в неофициальной обстановке, я могу сказать откровенно…” Ну а потом он, спотыкаясь, поздно вечером добирался до постели, поднимался на следующее утро в десять и появлялся в ННФ или же в Американском экономическом совете раньше ответственных чиновников, так как обычно не завтракал.

Гордон, не торопясь, шел через городской зоосад — поскольку он оказался по пути. Желтые волчьи глаза неотступно следили за ним: хищники будто прикидывали, что бы они предприняли, не будь решеток. Шимпанзе качались, как маятники, в бесконечных цепочках их перепутанной ветвями вселенной — кусочек живой природы среди автомобильных гудков и зданий из красного кирпича. Гордон с удовольствием вдыхал свежий сырой воздух, приносимый от Потомака легким бризом. В поездках ему нравилась смена сезонов, которые служили как будто бы знаками препинания в монотонном великолепии Калифорнии.

Впервые он приехал сюда с отцом и матерью. Эта поездка осталась туманным воспоминанием тех времен, которые, как полагал Гордон, были в жизни каждого человека.

Он помнил, как в изумлении взирал на ослепительно яркий монумент Вашингтона и Белый дом. На протяжении многих последующих лет он был уверен, что в гимне “Америка” говорилось именно об этих величественных сооружениях.

"Эта страна действительно начинается с Вашингтона”, — говорила его мать, не забывая в педагогических целях добавить: “федеральный округ Колумбия”, чтобы ее сын никогда не спутал этот город со штатом того же имени. И Гордон, который следовал за ней по историческим святыням, понимал, что это значит. За выполненным во французском стиле знаком, указывающим, что центр города здесь, лежал провинциального вида парк. Страна жила воспоминаниями о Джефферсоне и вдыхала запахи обрамленных деревьями бульваров. С тех пор Вашингтон стал для него словно въездом в громадную республику, где урожай вызревает под ярким американским солнцем. Там голубоглазые блондины гоняли в открытых автомашинах, оставляя за собой клубы пыли и дыма, когда мчались от одной сельской ярмарки к другой; женщины получали призы за вкусное клубничное варенье; мужчины пили водянистое пиво и целовали девушек, пытавшихся подражать Дорис Дэй. Он в изумлении взирал на “Дух Сент-Луиса”, самолет, который, подобно огромному парализованному мотыльку, висел в зале Смитсоновского института, и думал, как этот “кукурузный” город — “без единого приличного колледжа”, как презрительно отмечала его мать — мог вознестись так высоко.