Длань Одиночества (СИ) - Дитятин Николай Константинович

— Теперь, — тихо сказала Максиме, — мы упадем.

Под ними разверзлось Многомирье.

Это было падение, которое ощущалось как невесомость. Никас не мог этого понять, но ему хватало и того, что не сходил с ума вестибулярный аппарат. Он отдыхал. Максиме тоже расслабилась. Аркас крепко прижимал ее к себе. Врага нужно держать поближе, ведь так? Она обхватила его талию одной рукой. А Рукой Одиночества вращала меч так, словно дирижировала неслышной музыкой. Космический ветер овевал их как медленное течение молочной реки, в которой они занимались любовью.

— Почему ты тогда пришла на реку? — спросил Никас шепотом. И даже так, в абсолютной тишине космоса, прозвучало громче, чем ему хотелось.

— Мне нравилось это место, — ответила Максиме. — Я любила жевать пастилу.

— Я так и знал.

Максиме подняла голову и посмотрела на него. Он попытался найти в ее глазах хотя бы намек на то, что она может сдаться. Ничего.

— Максиме, отдай его мне.

Она молчала. Смотрела, не моргая, и в глазах ее плыли созвездия. Миры. Истории.

— Слушай, Никас.

— Что?

— Если бы твое сознание переместили в другое тело, как бы ты доказал, что ты, это ты?

Аркас удивился.

— Ну, я, даже не знаю. Перечислил бы особые воспоминания, которые могли быть только у меня.

— Возможно. Но что делать, если ты отказался от памяти. Отказался от того, кем был. Стал полной своей противоположностью. Что делать тогда? Мне остается только действовать как раньше. А я всегда шла до конца. Всегда побеждала обстоятельства. Один раз — да, они одолели меня. Но никогда больше. Слышишь? Никогда. Я — это все еще я.

Никас отвел взгляд.

— Ты расстроился?

— Я не хочу. Не хочу чтоб все заканчивалось так. Я никогда не отпущу тебя.

Внутри него Цинизм заскрипел клыками от отвращения.

— Я надеялся…

— Никас, — шепнула она. — Посмотри на меня. Пожалуйста, посмотри.

Как только он повернул лицо обратно, стало видно слезы, застилающие глаза.

— Хватит мучить себя надеждами. Я не для того убила ее, чтобы люди продолжали избивать себя этими: «вдруг она вернется», «может в этот раз у меня получится», «рассчитываю, что это произойдет». Хоть раз в жизни позволь себе полную безнадежность.

Она прижалась лбом к его подбородку. Лоб был горячим, словно нагретый солнцем камень на зеленой лужайке.

— Ты не хочешь понимать, что я делала, и никто не хочет. Я хотела, по-настоящему хотела, чтобы человек избавился от этой стаи хищных птиц, страстей, которые клюют, клюют, клюют нас, растаскивают по кусочкам. Что бы он услышал себя за шумом этой галдящей стаи. Люби! Ненавидь! Радуйся! Грусти!

Пророк выпустила меч, и тот поплыл прочь, словно тихоходный дредноут. Рука Одиночества исчезла. Никас взял ее локоть за основание.

— Я давно слышу себя, — тихо сказал он. — Единственная птичка во мне щебечет: нужна. Нужна. Ты нужна мне.

— Дурачок, — она поцеловала его в губы. — Я, кажется, ошибалась насчет тебя. После стольких злоключений ты не сдался. Я у тебя в руках, хотя такого просто не могло быть. Ты что-то согреваешь внутри меня. Отвлекаешь. Ты опасен.

Никас не успел среагировать. Она убрала руку с его талии, прошла секунда, а потом он закричал от жуткой, острейшей в мире боли. Такой же острой, как костяной нож, который Максиме вонзила в его бок. Он легко прошел сквозь выдуманные доспехи.

Она вонзила. И надавила вниз, словно опустила смертельный рычаг.

Крик прекратился. Аркас дернулся и отпустил ее. Он смотрел, губы его дрожали, между ними еще тянулось тонкое сипение. Как будто дух медленно выходил из тела.

— Они спрятали от меня половину, — услышал он, уже не совсем понимая, что означают слова. — Не подумали, что кость я разделила напополам. Стесала половинки о чей-то родовой камень. Срезала волосы и намотала их на рукояти. Не отдам же я, в самом деле, единственное оружие против тебя какой-то истеричной пиявке. Как бы то ни было, прости. Я должна была сделать это сама. Сразу. Но я боялась, что не смогу переступить черту. Убить человека. Сущность — легко. Но человека. Я спасала жизни. Спасала жизни…

Она оттолкнула его. За ней открылся разлом: темный, узкий зрачок.

— Прости меня, Никас, — искренне попросила Максиме. — Знаешь, если б любовь еще существовала, я бы точно в тебя втрескалась. Прощай.

Она спиной влетела в портал и тот закрылся. И даже, если б жил еще какое-то время, журналист не мог бы сделать того же. Он умирал, быстро проваливаясь в небытие. Кровь кружилась вокруг него, масляно поблескивая, словно краска, выплеснутая из банки. Широкая, глубокая рана в боку, растрачивала ее, и река жизни в человеке мелела. Он слышал, как встревожено мяукают кошки.

Ну что за баран, — слабо прорычал Цинизм внутри него. До последнего думал, что она не сделает этого? Медлил. Жалел. Трусил. Теперь все пропало. Я не спасу тебя второй раз. Я тоже слишком ослаб. Мне нужно было держать тебя живым. Тащить вперед. Единственный раз, когда ты мог помочь мне в ответ, ты не сделал этого. Не смог свернуть ей шею, пока вы миловались как лебедушки. Черт бы тебя побрал, Аркас. Черт бы тебя побрал.

Последняя лапа схватилась за костяную рукоять, обмотанную волосами Максиме. Но не смогла вырвать его, обессилев. А потом растаяла. Никаса вырвало кровью. Он обмяк и больше не шевелился.

Бабочка, как всегда, появилась на нем неожиданно. Она ползала вокруг раны, пробуя ее хоботком, и шевелила крылышками. Пыталась создать почти невероятный случай самозаживления такой интенсивности, что шанс его был за гранью возможностей и понимания даже самой Бабочки. Чья сущность состояла из случайных чисел, каждая комбинация которых когда-нибудь да выпадала.

Но не сейчас.

Бабочка остановилась. Ее могущества, распространяемого даже на Материю, не хватало. Крылья медленно опустились и замерли. Никас не дышал. Его бледное, посеревшее лицо словно уменьшилось. Стало посмертной маской жившего недавно человека.

Он ушел.

Ради научного интереса, Никас, однажды, посетил кенийского колдуна. Тот сидел в фанерном вигваме, в окружении грязных кружек, грязных тарелок, грязных свечей и грязных перьев, на полу, усыпанном кофейным зерном. И глядел в маленькое, но очень грязное ведро. Там пузырилась какая-то забродившая темно-красная жидкость. Возможно, кровь, смешанная с каким-то самодельным алкоголем. Никас подумал, что это была кровь не из суеверности, а просто рядом с колдуном на грязной циновке лежало три обезглавленных птицы.

Говорили, что колдун этот владеет сознанием людей, искусен в зомбировании и поднял уже десятки трупов. Все они служили ему. Убивали конкурентов, приносили еду, возможно, даже работали и подкидывали старику денег. Различных неверующих, туристов и зевак, колдун приглашал на сеансы глубокого гипноза. Без зомбирования. Никас решил, что, раз его не заставят потом работать курьером, можно попробовать и такой аттракцион. Сделать несколько фотографий, возможно, написать небольшую статью.

Он предстал перед старым, высохшим человеком, одетым в оранжевую тунику, расписанную этническими узорами, всю в разноцветных камушках и украшенную костями мелких животных. Лицо колдуна походило на морду черепахи. Такое же холодное, безразличное, всезнающее. Он совершал какие-то пассы руками, бормотал в ведро, поднимая его ко рту, и, сохраняя положение головы, все смотрел и смотрел на журналиста глазами рептилии. Никас в это время думал о том, что на земляном полу вот бегают какие-то жучки. И надо бы потом…

А потом он обнаружил себя на рынке, возле лавки мороженщика. Он ел из маленькой глиняной миски холодный деликатес, глядя на то, как чернокожие женщины выбирают себе ткани у мрачного, несговорчивого торговца, норовящего поднять цену.