Боярин. Князь Рязанский. Книга 1 (СИ) - Шелест Михаил Васильевич

— Майн год… Какой вы разный!

— Как и вы, Хер Поппель! Вы тоже — очень разный… Очень, — сказал я, прищурив левый глаз. Так всегда делал мой командир, пытаясь вывести собеседника из стабильного психологического состояния.

— О чём вы, господин наместник? Я простой путешественник и немного негоциант…

— И немного шпион, — сказал я тихо.

Поппель спокойно смотрел на меня. Тоже, кстати, слегка прищурив левый глаз. Ни одна жилка на его лице не дрогнула.

— Мне лень играть с вами в прятки, Поппель. Я хочу вас использовать, как курьера, который обязательно доставит сообщение Главе Кафолической Церкви. Вы сообщите папе Алонсо, что вы — единственный шпион, которого я оставляю в живых, если он, Алонсо, не уберёт свою сеть из России. Через тридцать дней, после того, как вы доберётесь до его резиденции, я стану их убивать, одного за другим. У меня есть списки.

Он продолжал спокойно меня слушать. Даже стал чуть-чуть улыбаться.

— А вы себе не много позволяете, молодой человек? — Спросил он вдруг, голосом, совершенно лишённым заискивания и присмыкания. — Вы ведь тоже человек… И так же, как и все, смертны. — Он усмехнулся уже более открыто, но всё же сдержано, и несколько устало.

— И даже внезапно смертен, — не удержался я от банального продолжения, — но о том, что оно банально, знал только я.

Поппель удивлённо поднял на меня глаза.

— О… о чём вы? — Спросил Поппель.

— Вы же сейчас можете легко меня убить. Если захотите… Так ведь? Именно об этом вы сейчас подумали?

Глаза его слегка расширились. Потом он сжал губы, нижнюю чуть выпятив вперёд, пожал плечами, и спросил, вероятно, сам себя:

— А, почему, в сущности и нет?

Он выбросил вперёд правую руку, и из неё вылетел небольшой стилет. Расстояние между нами было около полутора метров. Стилет, перевернувшись в воздухе, звякнул о стекло и упал на стол.

— Хорошее стекло, прозрачное. Наши ещё такое не льют, — голландское, — сказал я. — Вполне сносно метаете ножички, кстати. Ещё что есть? Яды? Стрелы?

— Дэвил, — ругнулся он, вскочил с кресла, и рванул в строну широкую пряжку ремня, одновременно надев её на правый кулак, как кастет с очень длинными острыми шипами.

Я щёлкнул пальцами, и он завалился на пол, парализованный ядом впившейся ему в лоб маленькой стрелки, выпущенной из духового ружья.

В кабинет зашел Фомин с двумя своими сотрудниками тайных дел.

— Николай Петрович, в каземат его под строгую охрану, но сперва, прямо тут и сейчас, эту одежду всю снять, переодеть в тюремное, обыскать. В одежде могут быть тайные иглы ядовитые, аккуратнее. Это мастера… На пакости. Все места на теле обыскать. Даже под шкурой. Потом промыть нутро…

— Да знаю, Михал Фёдорович…

— Повторенье…

— Мать ученья… Помню я.

— А потом допрос до третей степени включительно: явки, пароли, агентура, простые информаторы, болтуны. Помнит он всё и очень много.

Пока я говорил, Поппеля предварительно скрутили по рукам и ногам. Я подошёл и осмотрел его.

— Вот смотри, — показал я Фомину на небольшую выпуклость между основаниями большого и указательного пальцев левой руки. — Знаешь, что это? Амфора с ядом. Куснёт себя за руку, и уйдёт из жизни. А ты говоришь… А ведь я тебя учил… У людей болевой порог разный. Может он вообще боли не чувствует? Так он себе в тело, что хочешь засунет. Никогда не суди о противнике по себе. Если ты не можешь, другие смогут запросто. Начните с «правдивого зелья» феофановского.

— Будет сделано, командир. Всё учтём.

— Всё не учтёте, — озлился я. — Никогда не считай, что всё учли… Всегда сомневайся… Действуйте.

Николай показал на руку Поппеля одному из своих людей и тот, достав нож, вскрыл её. Там, и вправду, оказалась керамическая ампула. Потом его переодели в серую тюремную одежду, и потащили бессознательного в подвал.

Я его спровоцировал специально. Расслабил. Он поверил сначала в свою для меня ценность, как курьера, а потом наглость и гонор взяли верх над осторожностью. Слишком близко я сидел, и уж слишком им всем угрожал, жутко блефуя. А сейчас психологически он упал. Моральное право убить его или пытать, я получил.

Очень долго я его не выпущу. Даже если он добровольно будет мне рассказывать каждый день по истории, как Шахерезада, тысяча и одна ночь — это уже три года. Меня он пока не увидит. Только «добрые» и усердные лица специалистов тайного приказа.

— Двойников ему нашли?

— Живого из наших подобрали. Такой же длинный жердина, токма бороду сбривать пока не хочет, зараза. Кажет, тятька заругает.

— Ты скажи, князь тебя так спрячет, никакой тятька не найдёт, пока борода не отрастёт.

— Да уговорим, ништо. Щас одёжу немецкую ощиплем и нарядим. По кабакам пустим. По-немецки он, как по-русски… Как договорились, в общем, так и сделаем. Вечером, прислуге в своём особняке покажется, поночует, а утром уйдёт и всё… Этот немец в своей одёжке дюже примелькался всем, не спутает никто. А «жмура» длинного сыщем… Время до тепла ещё есть. Пока снег стает.

— Работайте… — сказал я, — это хорошая добыча.

Когда за Николаем закрылась дверь, я повалился в кресло. Тело «ходило ходуном». Меня бил озноб и наполняла злоба. Эти твари испоганили всю Европу. Воспитали садистов и извращенцев. В этом мире процесс уже ушел так далеко, что развернуть его будет ох, как не просто. Да и возможно ли? Но я буду стараться… — говорил себе я, трясясь в кресле. Уж сколько раз думал я, глядя в оптику, что пора применять её по назначению.

Успокоившись, я допил свой кофе, плеснув туда добрую порцию вишнёвого «шила». Тоже продукт исключительный, скажу я вам… Выпив кофейно-вишнёвый «ликёр», я пошёл в спальню. Тихонько пролез под пуховое одеяло, подполз под бочок к молодой жене и вырубился. Великое дело российская сиеста.

Проснулся я от томления в нижней части тела, а открыв свои глаза и увидев глаза жены, я понял почему…

— Ларису Ивановну хочу, — сказал я, и притянул её к себе…

Если в Минск я въехал тайно, в сопровождении лишь трёх воев, зато выезжал, большим поездом. За нами увязалось всё семейство моей Ларисы Ивановны вместе с ближайшими минскими родственниками. Торгашеская и предпринимательская жилка присутствовала в этом роду испокон веку. И они все горели желанием осмотреть мои заводы и цеха. Потомки этого древнего прусского рода вели своё начало от Феофана. Но не это главное…

Пруссия тогда, естественно, не была полноценным государством. Правили вожди-маги, каждый в своём районе, локализованном либо между русел рек, либо болотами, либо чем-то ещё. Но совет вождей выбирал себе старшего, и вот этим «старшиной» долгое время был какой-то по счету пра-пра-прадед моей жены. И после него вожди из их рода избирались в своём кругу правителями. То есть теми, кто правил межродовые взаимоотношения. Ну и возглавлял оборонительные, а иногда и наступательные, войны.

После того, как попытки католической церкви «перековать» народ Польши затормозились, уперевшись в «упрямство» прусов, очередной её «папа» убедил польского правителя отдать северные, непокорные земли, Тевтонскому ордену сроком на двадцать лет. Левонцев никто не спросил, и на их территории обосновался филиал Тевтонского — Левонский орден.

Повоевав с рыцарями и потеряв массу лучших людей, прусы решили влиться в навязываемое им «европейское» общество, продолжая следовать традициям предков. Создав свой тайный Прусский Орден, они вынуждены были разбиться на родовые и территориальные группы. Этим орденом и руководил отец моей Ларисы.

Когда я в первый раз встретился с Иваном Михайловичем при подготовке захвата власти в Ордене и Польше, он на меня впечатления не произвёл. Но невысокого роста, не богатырского телосложения, он оказался полон такой энергией и внутренней силой, что при его желании от поднесённого им пальца загорались даже свечи. К счастью, иной магией он не обладал.

Да и эту энергию он использовал на благо развития своего дела, торговли и судостроения. У него была небольшая верфь в Данциге. Кораблики, у него выходили ладные, крепкие и элегантные. Кораблестроение в это время было на подъёме. И я вложился своими деньгами в развитие его верфи.