Злая Русь. Зима 1238 - Даниил Сергеевич Калинин

Глава 3

Я проснулся будто от толчка, в первые мгновения не понимая, где нахожусь, ошарашено пялясь на закоптившийся потолок избы четырехстенка. А перед внутренним взором все еще мелькают картины ожесточенной схватки, крики сражающихся и звон металла, и обоняние слово по-прежнему улавливает тяжелый запах парящей на морозе крови… Наконец, проморгавшись и придя в себя, вспомнив вчерашний день и вечер, я поднялся с пола и двинулся к большей кадке с водой, аккуратно перешагивая через соратников — очень захотелось пить.

Судя по серому, мутному свету, пробивающемуся через крохотное оконце-дымоход под самым потолком, время уже предрассветное, скоро общий подъем. А там уж не откажем себе и в завтраке, сварив пшенную кашу с вяленым мясом в настоящей печи, да в глиняных горшках… Сейчас топящаяся по-черному печка уже практически остыла, отдав за ночь все тепло — и вода в кадушке покрылась льдом. Хорошо хоть, не очень толстым — и, не слишком сильно ударив по нему кулаком, я без особого шума его разбил. После чего набрал воды черпаком — и принялся неспешно пить, пытаясь хоть немного согреть во рту ледяную влагу, от которой натурально болят зубы…

Зябко. Зябко было в последние часы сна, и зябко — а скорее даже холодно, причем очень, будет на марше. Только во время утреннего и вечернего приема пищи, когда мы едим горячее, тело действительно отогревается… С тоской окинув взглядом занятую воями избу, я с острым сожалением подумал о том, что следующая ночевка может состояться и под открытым небом! Татары по какой-то странной логике жгут брошенные поселения — точнее одни жгут, другие нет, но чтобы уцелевшие веси попались нам к концовке дневного перехода хотя бы два раза подряд… На такое, увы, рассчитывать не приходится.

Сделав еще один скупой глоток из черпака уже совершенно онемевшим ртом, остатком ледяной воды я умылся — и вновь переступая через спящих товарищей, двинулся к пустующим у стола лавкам. Казалось бы странно, что все вои легли на пол, тогда как кто-то мог разместиться и поудобнее — но мужская солидарность, она такая… Никто не захотел себе лучших условий, чем у соратников — постеснялись искать для себя даже минимального комфорта, в то время как другие будут отдыхать на полу. И я постеснялся… Хотя, кстати, не так и плохо поспали. По крайней мере, впритык к друг дружке было немного теплее…

Добравшись, наконец, до лавки, я сел за стол, прислонив к нему перевязь с саблей — и только теперь, прояснившейся головой, принялся анализировать все то, что увидел, невольно вспоминая при этом последние события…

Из Пронска мы выступили два дня назад — сейчас начинается уже третий. А тогда с первыми лучами солнца сквозь ворота тыновой стены град покинуло полторы сотни всадников — все, кто решился идти к Рязани, уповая непонятно на что! И в их числе был и я — все время оборачивающийся назад, ловя взглядом печальное, белое от волнения и страха за меня лицо Ростиславы, наблюдающей за уходом дружинников с надвратного укрепления. К слову, было немного странно видеть самую дорогую для меня женщину, беременную моим же малышом там, где я недавно сражался, убивал, где лилась кровь моих соратников, где погибали защитники Пронска… Удивительно — но даже когда город был осажден, а от княжеского терема до ставки монгольского темника оставалось всего три версты, я все равно никак не мог себе представить, что Ростиславе грозит опасность, что враги могут оказаться рядом с ней… Будто ров между детинцем и крошечной княжеской цитаделью был не очередной преградой на пути татар, а границей совершенно иного, насквозь безопасного мира! И хотя разумом я осознавал, что это всего лишь заблуждение, однако чувствовал все равно иначе…

Да, из города на помощь столице выдвинулось лишь полторы сотни дружинников. Правда, отлично вооруженных и снаряженных, с заводными лошадьми, с максимальным запасом стрел, арбалетных болтов, сулиц и «чеснока». Да и каждый из гридей стоит в схватке трех поганых! Но все одно нас лишь полторы сотни… Впрочем, в душе я даже обрадовался тому, что все пронские и ижеславские дружинники, да ополчение Пронского удельного княжества остались в граде. Ибо отправься с нами в поход пусть даже все до единого боеспособные мужи — а это всего около тысячи ратников — чтобы мы смогли сделать семи туменам Батыя?! Разве что доблестно умереть, оставив беззащитным град, с таким трудом отбитый у татар! Уж лучше пусть по-прежнему пребывает дружина в Пронске — если не полноценный штурм с применением катапульт и требушетов, то хотя бы стремительный, пробный наскок тумены защитники сумеют отбить… Как и атаку разбойной банды степняков-мародеров, что вполне могут дезертировать из орды. Благо, я оставил Михаилу Всеволодовичу все собранные «скорпионы» и подготовил расчеты к ним — а уцелевшие кузнецы и плотники принялись изучать стрелометы с целью воссоздать творение лучших городских мастеров! Увы, павших в битве… Хватает в крепости и выздоравливающих от ран воев — так что мое сердце не так уж и сильно болит при мыслях о Ростиславе…

В отличие от сердца Коловрата, изо всех сил подгоняющего крошечную дружину, и буквально рвущегося в Рязань! Впрочем, помимо боярина и горстки его личников, а также черниговских воев, среди гридей хватает именно рязанцев — а также дружинников из Белгорода, Переяславля, Коломны, Перевитска, коих выделил под наше начало князь Юрий Ингваревич. Причем, если боярина можно хоть немного успокоить, в очередной раз пересказав ему первое — и единственное — видение о его спасшейся семье, то что скажешь прочим ратникам об их родных?! Потому-то и рвутся вои вперед, к любимым, надеясь защитить близких от орды… От елецкой сотни осталось всего две дюжины воев, сумевших продолжить путь. А от сторожи Кречета — только я, Микула, прибившийся к нам Ждан, да собственно дядька. Братья-половчане получили раны в последней сече и остались в Пронске, а про Захара и Лада и вовсе ничего не известно с тех пор, как остались они на заимке разбойников вместе с освобожденными пленницами…

Но если тысяча воев ничем не сможет навредить орде, то на что вообще рассчитывать полутора сотням дружинников?! Я искал ответ на этот вопрос все последние дни — и