Мария Семёнова - Мир по дороге

Безногий не первый год рассказывает про Белого Каменотёса. Однако рудокопам никогда не надоедает слушать его, потому что в устах Динарка старинная повесть раз от раза только обретает новые краски.

С некоторых пор он вплёл в неё сказание о маленьком лозоходце, который считал Белого Каменотёса отчасти своим отцом. Когда перед мальчиком распахнула двери Хозяйка Тьма, Белый Каменотёс дал ему руку и проводил через порог. С тех пор отец и сын вместе являют себя рудничному люду.

«Мальчишку звали Каттай, – с торжеством произносит Динарк. – И уж он-то, не сойти мне с этого места, был халисунцем! А раз так, скажите-ка мне, откуда у него мог взяться отец другой крови и веры?»

«Побьют тебя когда-нибудь, – ворчит Гвалиор. – Изаступаться не буду!»

– Здесь святыня Канары, – сказала почтенная мастер. – Здесь никто больше не смеет вырубать камень.

Над копями уже догорели угрюмые зимние сумерки. В руке Гаугар полыхал факел. Пламя озаряло высокую гранитную стену. Два века непогод и ветров не сумели зализать на ней раны от сверла и зубила. Если бы не пятна лишайника, отметины казались бы нанесёнными лишь вчера.

Камень здесь был невероятно красив… Вместо обычного для Канары серого дикаря[43] здесь как будто спеклись красные, пепельные и чёрные комья. За всё время добычи отсюда успешно выломали всего одну глыбу. Из неё было сделано Посмертное Тело для шулхада Эримея Освободителя. Иные из последующих шулхадов пытались встать вровень с великим предшественником, но камень противился. «Чушки» раскалывались, если не при вырубке, то по дороге, лопались под резцами ваятелей и даже при полировке.

– Рабов пороли безо всякой пощады, – сказала Гаугар. – Пока не поняли, что пытаются совершить непотребство, противное Лунному Небу.

Мать Кендарат слушала её, опираясь на руку Волкодава. Даже в рыжем факельном свете она выглядела измождённой и бледной. Завтра, когда нагруженная телега двинется в Гарната-кат, жрице отведут наиболее удобное и почётное место. А захочет, может ехать на спине самого громадного и мощного тяжеловоза, небось не сильно отяготит.

– Теперь здесь наше мольбище. Мы никогда не водим сюда чужих, – снова заговорила Гаугар. – Сейчас новолуние, но, может быть, ты споёшь для нас, молодой сэднику?

– Я не…

– Посвящённые жрецы брезгуют служить для рабов. Они не хотят ехать сюда, потому что здесь нет храма со звёздным куполом, выложенным драгоценными плитками. А ты спал вместе с нами и ел из одного котла. Вот мы и решили, что ты, наверное, обойдёшься без храмового убранства.

Иригойен испуганно смотрел на могучую рубщицу.

– Ему случалось петь и в лесу, где его слышали только деревья, и на горелых отвалах, куда собралось полгорода, – вступилась мать Кендарат. – Там были зажиточные гончары и нищие собиратели серы, но ему не было разницы. Однако вам следует знать, праведные каменотёсы, что ваша просьба внезапна, а вдохновение гимнопевца – как невидимая жила в скале. Может отозваться на зов молотка, а может и промолчать.

Гаугар улыбнулась.

– У этой стены уже третий век взывают к Луне и поминают Освободителя, – сказала она. – Мы думаем, наше мольбище старше и святее иных храмов. Подойди к скале, маленький сэднику. Поговори с ней. Погладь её ладонями… Может, что-то подскажет…

Иригойен нахмурился, стянул шапку, поклонился и пошёл к стене.

– Не сердись на него, – тихо попросила мать Кендарат. – Когда я забиралась на глыбу, я тоже не знала, получится ли у меня. И тоже честно предупредила об этом.

– Но ты, во всяком случае, попыталась, – ответила Гаугар. – Терпеть не могу тех, кто первым делом заявляет: я не смогу. Да, и скажи мне вот ещё что, маленькая плясунья… Почему ты не затеяла свой танец немного пораньше? Когда твой старший сын полез в щель?

Настал черёд улыбаться матери Кендарат.

– Мне не показалось, чтобы ему что-то грозило.

– А мне не кажется, чтобы ты была таким уж знатоком горного дела.

Жрица приглушённо рассмеялась:

– Зато я хорошо знаю своего приёмного сына. Время от времени он показывает весьма прискорбное безрассудство, но не тогда, когда дело касается рудничной работы.

Волкодав молча стоял подле неё. Опять о нём судили и рядили, словно о тыкве на грядке, но обидно почему-то не было. Может, потому, что обе женщины действительно имели какое-то высшее право так поступать.

– Он, кстати, не совсем косорукий, – сказала Гаугар. – Я бы, пожалуй, взяла его… края обсекать. Где его выучили держать молоток?

– В Самоцветных горах, – сказала мать Кендарат.

Иригойен стоял у стены Освободителя, приникнув к ней ладонями и лбом. Глаза гимнопевца были плотно зажмурены, лицо исказилось страданием.

Когда люди двести лет приходят в одно и то же место ради молитвы, такое место делается особенным. Оно обретает неслышимый голос и многое может нашептать человеку, умеющему слушать беззвучное. Голос Иригойена странно отражался от скалы, уносясь в низкие тучи, и позже кто-то из рубщиков клялся, будто оттуда ему отвечал дрожащий серебряный свет.

– Лунное Небо создало меня такой, какая я есть, – рассказывала Гаугар. Не спеша отпила пива, разломила копчёную рыбину и ловко вытащила хребет. – Матерь Луна дала мне женское тело, наделив его волей и силой мужчины. Она только не зажгла в моём сердце любострастных желаний. Я никогда не хотела ни мужчину, ни женщину. Но однажды в моей ватаге появился Хетар… Я сама выбрала его на торгу, потому что старший назиратель доверяет моему выбору. Хетар начал работать, и скоро я поняла, что значит иметь хорошего сына.

Они сидели под войлочным кровом передвижной харчевни в трёх днях пути от столицы. К ночи вновь подморозило, в дымовое отверстие заглядывали звёзды. Одна голубая, другая красноватая. Их называли Перстами Исполина: созвездие напоминало пятерню, воздетую из-за окоёма. Дома у Волкодава Персты никогда не поднимались так высоко в небо.

Из-под стены за мастером пристально следила рыжая брюхатая кошка. Иригойен и мать Кендарат ели горячую похлёбку. Волкодав – кашу с солёными огурцами.

– Для прежнего шулхада было изготовлено несколько Посмертных Тел. Самое первое ему подарила мать. Я дала твоей душе земное вместилище, сказала она, дам и вечное. Но матери её дитя до седых волос кажется несмышлёнышем, только способным лепетать милые пустяки… Унаследовав прадедовское седло, молодой государь велел изготовить новое Тело, приличное воителю и мужчине, а не младенцу, умершему в пелёнках. Когда же он насытился днями, доблесть полководца в его сердце уступила место набожной мудрости. Тогда мы опять взялись за работу. Нас очень торопили…

– Ты прекрасно рассказываешь, – заметила мать Кендарат. – Не всякого приятно слушать так, как тебя.

Гаугар пожала плечами.

– Моим отцом был собиратель книг из Айрен-Ягун. Он тосковал вдали от семьи и взял себе на ложе рабыню. Говорят, я была смышлёной малышкой. Отец выучил меня чтению, письму и грамотной речи. Это забавляло его. Потом он уехал домой, а нас продал, и я пошла путём сво ей матери.

По ту сторону очага звенели струны и слышались песни, а рядом шла игра. Проворные пальцы игральщика ловко двигали по доске ореховые скорлупки. Игроки угадывали, под какой спрятана горошина. Иногда им это удавалось, чаще – нет. Особенно когда человек, раззадорившись, делал ставку побольше.

– Не люблю этого хорька, – нахмурилась Гаугар. – Он всегда нас здесь встречает. Рано или поздно мои ребята начинают играть на будущий заработок. Каждый хочет привезти жене побольше, но в итоге мне приходится раздавать подзатыльники, чтобы они не спустили последних штанов. Нутром чувствую – натягивает![44]

У невольников не могло быть законных жён, их называли хозяюшками, но Гаугар упрямо говорила – жёны.