Уильям Гибсон - Мона Лиза Овердрайв

Ничто здесь не походило на Токио, где прошлое — всё, что от него осталось — лелеяли с какой-то нервозной заботой. История там превратилась в качество, редкость, в подарочной упаковке поставляемую правительством и охраняемую законом и фондами корпораций. Здесь же оно, казалось, пропитывало саму ткань бытия. Город вставал единым сгустком из кирпича и камня, вместившим многие эпохи наслаивающихся друг на друга посланий и смыслов, какие веками здесь порождал диктат никем пока не разгаданной ДНК коммерции и империи.

— Сожалею, что Суэйн не смог поехать встретить тебя сам, — сказал человек, назвавший себя Петалом.

Кумико, у которой было меньше сложностей с его произношением, чем с манерой строить предложения, сперва ошиблась и приняла его извинения за приказ. Она подумала, не вызвать ли ей призрака, но потом отказалась от этой мысли.

— Суэйн, — рискнула спросить она, — мистер Суэйн — это мой хозяин?

Петал встретил в зеркальце её взгляд.

— Роджер Суэйн. Отец разве не говорил тебе?

— Нет.

— Ага. — Он кивнул. — Мистер Янака ценит секретность в таких делах, этого следовало ожидать… Человек его положения, et cetera… — Он шумно вздохнул. — Прошу прощения, что нет обогревателя. Предполагалось, что в гараже всё уладят…

— А вы — один из секретарей мистера Суэйна? — спросила она у щетинистых перекатов плоти над воротником плотного пальто.

— Его секретарь? — Казалось, он обдумывает её вопрос. — Нет, — решился он наконец. — Я не секретарь.

«Ягуар» свернул на полукруглую подъездную аллею, оставив позади поблёскивающие металлические навесы и вечернюю реку пешеходов.

— Так ты поела? Вас кормили в полёте?

— Я была не голодна. — На лице маска матери.

— Ну, думаю, у Суэйна для тебя что-нибудь найдётся. Любит японскую еду наш Суэйн. — Прищёлкнув языком, Петал оглянулся на девочку.

Она смотрела мимо него, видя лишь поцелуи снежинок на ветровом стекле и стирающие их взмахи дворников.

Резиденция Суэйна в Ноттинг-Хилле состояла из трёх соединённых переходами городских домов в викторианском стиле, затерявшихся в снежной круговерти скверов, конюшен и переулков. Петал с парой чемоданов Кумико в каждой руке объяснил, что дверь номер 17 — это одновременно парадный вход и для домов номер 16 и 18.

— Нет смысла туда стучать, — сказал он, неловко взмахнув чемоданами в попытке указать на красную полировку и начищенные медные петли двери дома номер 16. — За ней нет ничего, кроме двадцати дюймов железобетона.

Взгляд девочки скользнул по подъездной аллее, где почти идентичные фасады домов уменьшались вдоль пологого поворота. Снег теперь валил гуще, и блеклое небо от света натриевых ламп приобрело оттенок лососины. Улица казалась вымершей, а снег — чистым и нетронутым. В холодном воздухе чудился незнакомый привкус, слабый, но всепроникающий намёк на архаичное топливо. Ботинки Петала оставляли огромные отчётливые следы. Англичанин носил чёрные, замшевые, с узким носком оксфорды на необычайно толстой рифлёной подошве из алого пластика. Вновь начиная дрожать от холода, она последовала по этим следам вверх по серым ступеням дома номер 17.

— Так, значит, это я, — обратился Петал к выкрашенной в чёрное двери, — впускайте.

Потом он вздохнул, поставил все четыре чемодана на снег и, сняв с правой руки перчатку, прижал ладонь к кругу яркой стали, утопленному в дверную створку. Кумико показалось, что она услышала будто бы комариный писк, который становился всё выше, пока не исчез совсем. Дверь завибрировала, это из своих пазов вышли магнитные засовы.

— Ты назвал его «Смок», — сказала японка, когда он взялся за ручку двери, — город…

Петал помедлил.

— Смок, — повторил он, — да, Смок. — И открыл дверь в свет и тепло. — Это старое выражение, что-то вроде прозвища.

Вновь подхватив багаж, Петал мягко протопал в устланное синим ковром фойе, обшитое панелями из белого крашеного дерева. Она вошла следом. Дверь за её спиной автоматически закрылась, с гулким стуком вернулись на место засовы. На белой обшивке стены висела картина в махагоновой раме — лошади в поле, крохотные фигурки в красных куртках. «Вот бы где жить этому призраку, Колину», — подумала она. Петал поставил чемоданы. На синем ковре таяли маленькие комки слипшегося снега. Англичанин открыл ещё одну дверь, за которой оказалась позолоченная стальная клетка. С лязгом отодвинулась складная решётка. Кумико недоумённо воззрилась на странное сооружение.

— Лифт, — пояснил Петал, — для твоих вещей в нём места не хватит. Я за ними потом спущусь.

Когда Петал ткнул в белую фарфоровую кнопку толстым указательным пальцем, лифт, несмотря на свой явно пожилой возраст, тронулся довольно плавно. Кумико пришлось стоять почти впритык к англичанину; от него пахло влажной шерстью и каким-то цветочным лосьоном.

— Мы поселим тебя наверху, — сказал он, проводя её по узкому коридору. — Мы подумали, что ты, наверное, любишь тишину и покой. — Открыв дверь, он жестом предложил ей войти. — Надеюсь, тебе понравится…

Сняв очки, он стал энергично протирать их мятой тряпицей.

— Я принесу твои сумки.

Когда он ушёл, Кумико медленно обошла вокруг массивной ванны из чёрного мрамора, доминировавшей в центре низкой, заставленной мебелью комнаты. По стенам, резко сходящимся к потолку, висели позолоченные зеркала. Пара небольших мансардных окон обрамляла огромную кровать. Такого размера ложа Кумико ещё никогда в жизни не видела. В зеркало над кроватью были встроены маленькие светильники на шарнирах, похожие на лампы для чтения в самолёте. Она остановилась около ванны, чтобы погладить изогнутую шею лебедя в позолоте, служившего вместо крана. Опускаясь или поднимаясь, его раскинутые крылья, должно быть, регулировали температуру воды. Воздух был тёплым и неподвижным, и ей на мгновение показалось, что комнату, как болезненный, мучительный туман, заполнило присутствие матери.

В дверях кашлянул Петал.

— Ну как, всё в порядке? — приговаривал он, возясь с её багажом. — Ещё не проголодалась? Нет? Тогда я тебя оставлю, располагайся… — Он расставил её багаж возле гигантской кровати. — Если тебе захочется есть, позвони. — Он указал на причудливый антикварный телефон с мембранами в виде медных свитков на причудливо изогнутой трубке из слоновой кости. — Просто подними трубку, не нужно даже набирать. Завтрак, когда захочешь. Спроси кого-нибудь, тебе покажут, где столовая. Там ты сможешь познакомиться с Суэйном…

Появление англичанина развеяло наваждение. Когда, пожелав девочке доброй ночи, он закрыл за собой дверь, Кумико попыталась ощутить присутствие матери вновь, но ничего не вышло.

Ещё долго она стояла у ванны, поглаживая холодный гладкий металл лебединой шеи.

Малыш Африка вкатил на Собачью Пустошь в последний день ноября. За рулём его навороченного «доджа» восседала белая девушка по имени Черри Честерфилд.

Слик Генри и Пташка как раз демонтировали циркульную пилу, служившую левой рукой Судье. Латаная-перелатаная подушка ховера Малыша то и дело взмётывала фонтанчики ржавой воды, лужами собиравшейся на горбатой равнине из прессованной стали.

Первым его засёк Пташка. Острые у него, у Пташки, глаза да ещё монокуляр с десятикратным увеличением, болтавшийся на груди среди косточек всякой мелкой живности и древних крышек от пивных бутылок. Слик оторвал взгляд от гидравлического запястья и увидел, как Пташка вытянулся во весь свой двухметровый рост и нацелил свою подзорную трубу куда-то сквозь голые прутья арматуры, из которых состояла большая часть южной стены Фабрики. Худ был Пташка невероятно, скелет скелетом; залаченные крылья его русых волос, почему он и заработал такое прозвище, резко выделялись на фоне бледного неба. Волосы на затылке и висках он сбрил, полоса выбритой кожи поднималась высоко над ушами. В сочетании с аэродинамическим раздвоенным хвостом это создавало впечатление, будто на макушке у него сидит безголовая коричневая чайка.

— Ух ты, — подал голос Пташка, — сукин сын.

— Ну что там ещё?

Пташку и без того довольно сложно было заставить сосредоточиться, а работа требовала добавочной пары рук.

— Это тот ниггер.

Поднявшись на ноги, Слик вытер руки о джинсы, а Пташка нащупал за ухом зелёный микрософт «Мех-5», выдернул его из разъёма и тут же напрочь забыл о всех восьми этапах сервокалибровочной процедуры, необходимой для того, чтобы отодрать пилу Судьи.

— Кто за рулём?

Африка никогда не садился за руль сам, если мог заставить вести кого-то другого.

— Не понять.

Пташка выпустил монокуляр, и тот брякнулся на своё место в занавесочке из костей и пробок.

Слик присоединился к нему у окна, наблюдая за медленным передвижением «доджа». Малыш Африка время от времени вносил здравые дополнения в матово-чёрную палитру своего «доджа» — с помощью аэрозольного баллончика с краской. Мрачно-серьёзный вид тачки сводил на нет ряд хромированных черепов, приваренных к массивному переднему бамперу. В былые времена стальные черепа щеголяли красными рождественскими лампочками в глазницах. Неужто Малыш теряет интерес к имиджу?