Татьяна Мудрая - Костры Сентегира

Чёткие шеренги изысканно выгнутых арок стояли друг у друга на плечах, отражаясь в ледяном озере: мрамор сиял тёплой белизной, казался мягким и гибким, как нагая плоть, лёд был составлен из гигантских пластин горного хрусталя, внутри которых росли кристаллические деревья и расцветали сады.

Из сердцевины купола, места, где сходили на нет ряды для невидимых зрителей и причудливая инкрустация, бил вниз столб света, настолько яркого, что смотреть на него казалось невозможным. Он не отражался в полу, не отбрасывал рефлексов на стены и предметы, как будто его отграничивала от зрителей пелена незримого мрака. Внутри него кружились, плыли, как рыбы с округлыми или вытянутыми телами, то приближаясь, то отдаляясь, некие артефакты — это слово возникло в мозгу Сорди как бы само собой.

А вокруг Света разомкнутым кольцом стояли двенадцать величественных фигур в тёмных плащах с наполовину откинутыми куколями — шесть по одну сторону, шесть по другую. У всех из-под плащей выглядывало оружие, руки в оторочке белых рукавов и кайма нижних одеяний, из-под капюшонов смутно сияли лица, и каждое называло ему своё прозвище и истинное имя одновременно.

Керг. Властное усталое лицо, крестьянские ухватки, лоб интеллигента в третьем поколении. Законник.

Сейхр. Похож на иудея-ашкенази. Маленький, юркий почти до смешного, добрый и невероятно хитрый взгляд, удлиненные, аристократические пальцы пианиста. Летописец.

Салих. Молодой, гибкий, как танцор: едва может оставаться на месте. Умнейшие глаза так и светятся на тёмном лице мулата. Курандейро Силиконовой Долины, не иначе. Меканикус.

Эрантис. Любое, чуть заметное движение — не «будто», но истинный танец. Широкая лента проседи в смоляных курчавых волосах, припухлые веки, загнутый книзу нос и смешливые глаза на загорелом лице. Ведьма. Гейша. Господи мой. Эррант?

Хорт. Полноват и всё равно изящен: гончий пес на пороге метаморфозы в борзую. Руки теребят рукоять меча; явный знак, что непривычен то ли к острой стали, то ли к публичности. Лекарь.

Маллор. Широкий в кости, добротно выделанный солдафон. Вот он-то на оружие никакого внимания не обращает — любимая часть тела. Что мне о нем говорили? Рыцарь.

Карен… Да, тот самый. Высокий купол черепа, гладкая, будто отполированная кожа, умные, спокойные глаза философа. Рудознатец.

Имран. Типичный ариец, белобрысый, надменный и, похоже, тонкий в кости. Шпагу носит, как очень большую авторучку, бонбоньерку в лацкане — точно микрофон. Глашатай.

Диамис. Старая женщина с ехидцей во взгляде и характере, сеточка морщин на лице, паутина волос вокруг него. Ткачиха.

Шегельд. Тощ, дряхл и на диво крепок. В тонкогубом рту знатно обкуренная трубка. Звездочёт.

Даниэль. Светлый волосом и ликом, единственный без стального клинка — лишь в руке нечто вроде бокэна или посоха с перекрученным, как рог, набалдашником. Пастырь Древес.

Некий сбой: я никак не могу уловить звуковое имя последнего, только суть его, говорит себе ученик.

Волчий Пастух. Пегие волосы, невысок, весьма изящен, прозрачные глаза с сумасшедшинкой внутри… Денгиль!

Да, он. Не так уж слишком похож на того себя, что из сна, мимолётно подумал Сорди, еще менее — на всадника верхом на крылатом вороном жеребце, однако сомневаться не приходится.

И еще промелькнуло: кто скрывается за самим Светом, невидимо для всех — и прямо против меня? Отчего мерцают силуэты, делаясь то плотнее, то прозрачней, собираясь в сгусток или рассеиваясь облаком искр?

— Ну что, вызывала нас, признавайся? — проговорила Ткачиха. Если не самая старшая, то самая старая в этом собрании, — решил Сорди.

— О, как-то само собой вышло, госпожа главная хранительница музея, — ответила Кардинена спокойно.

— Кольцо-то по доброй воле с руки сложила, чтобы не мешало тебе и нам в совместном деле?

— Можно сказать и так.

— И любишь ты судить и рядить, дочь моя, в равной мере как судиться и рядиться. Не взять ли тебе лучше твой силт обратно?

— Знаю я такие уловки, сама в них играла с котом по имени Ирусан: и вещи так не добудешь, и на несколько уровней вниз провалишься. Добывай себе потом пропитание всякими байками, чтобы подняться над самой собою.

Легены рассмеялись. «Не пойму никак, — произнёс внутри себя Сорди. — Кое-кого я видел в живых, хотя и в несколько иной форме, о некоторых Карди вспоминала как о мёртвых. Что здесь присутствует от них?»

Наверное, он, как иногда бывало, пошевелил губами, произнося последнюю фразу, или просто напряг мускулы горла. Ибо Салих ответил ему и никому другому:

— Всё в мире есть текст, однако тексты не похожи один на другой. В чём отличие текста в виде чистой информации, от текста, что есть книга, и от текста, который представляет собой человек как Homo Utilitaris? Человек единствен и неповторим и оттого вынужден пользоваться транспортом и плодить себе подобных — однако далеко не идентичных прототипу. Книге не обязательно передвигаться в плотском образе, чтобы размножить себя — потому что есть типографии. А чистая информация вообще не двигается с места, производя с себя самой бесчисленные и почти вневременные копии. И они могут совершенно ничем не отличаться от оригинала. Ты понял, даровитый юноша?

Сорди не успел ни ответить, ни даже обернуться в сторону, откуда пришла к нему быстрая, как вспышка, мысль. Потому что вмешался Астроном:

— Наше Братство потому и называется Зеркальным, что мир, где обитают люди, подобен огромному зеркалу, а сами они — отражениям в этом зеркале. Чистом или мутном, стеклянном, серебряном или медном — не так важно.

— И таких отражений больше, чем кто-либо умеет вообразить, — продолжил Историк.

— Вообще-то наше время началось задолго до возникновения глобальной Паутины, — хмыкнула престарелая Арахна.

— Ну да, — подхватил Журналист. — Когда на Новом мосту города Парижа стали раздавать первые памфлеты, лорд Болингброк испачкал себе пальцы в типографской краске, а с бостонского типографского станка сошёл газетный прообраз Декларации Независимости.

— Братья и сёстры, — прервал это изящное словоблудие Юрист, — обращаю ваше внимание на то, что вы отвлеклись от основной проблемы, обрушившись не на ту персону. Мальчик ни при чём. Второстепенный свидетель, не более того.

— Верно, — Геолог и Офицер кивнули одновременно, будто были соединенными пуповиной близнецами.

— Исходя из специфических отношений, что изволили сложиться в верхушке нашего Братства, — ответила им Плясунья, — вас, друзья, можно считать главными пострадавшими.

— Вот как. А не вон его? — Журналист без особой церемонии показал подбородком в сторону Волка-Оборотня.

— Ну, разумеется, — со смехом подтвердил тот. — Еще Сократ считал смерть наилучшим излечением от жизненной скверны. Верно, Хирург? Тем более что они причинили мне самую что ни на есть почётную из возможных.

Хорт угрюмо кивнул.

— Дамы и рыцари, вы угомонитесь наконец? — спросила Кардинена. — Ваши дебаты мне во всех моих прошлых аватарах приелись. Или еще Дан хочет высказаться напоследок?

— Я подожду, — с неопределённо мягкой интонацией отозвался тот. — Подожду, как распределятся между вами роли.

Кардинена вздохнула:

— Ясно же, как пень в лесу. Магистру для чести, который застрял на этой ступени, прежде чем взойти на следующую, необходимо себя выкупить. Вот давайте этим и займемся вплотную. Неприкосновенности у меня нет, так что не извольте стесняться, высказывайтесь прямо мне в физию… простите, в глаза. На моём счету Волк — ладно. Дар — о том Сеф Армор мог бы свидетельствовать вместе с побратимом, но думаю, это общеизвестно. Так же, как и о Тэйнрелле, — там ведь присутствовала уйма народу.

— Ты выступаешь своим собственным обвинителем, Хрейа? — негромко спросил Древесный Пастырь.

— Лишь для экономии времени, Даниэль, — успокаивающе кивнула она.

— Кажется, ты ещё на излечившего тебя лекаря лавину обрушила неосторожным словом, — добавил Хорт. — Я могу снять обвинение за недоказанностью, как вам это?

— Не надо, — ответила Кардинена. — Уж отвечать, так по самому большому счёту, как сказала бы некая госпожа Стемма.

— Кто это? — громким шёпотом спросил Маллор.

— Героиня новеллы Конрада Мейера «Судья», — объяснил ему сосед. — Отравила мужа, спасая своего незаконнорожденного ребёнка. Потом это стало всем боком — его сын от первой жены в ту её девочку не по-братски влюбился. Признаться ей пришлось, чтобы ему не гореть на костре за кровосмесительство.

Рыцарь поморщился:

— И это при тогдашней вольности нравов. Да, вспомнил я…

Он прервался и поднёс руку к губам, будто бы желая удержать еще не произнесенные, но уже понятые всеми слова.

— Вспомнил ту девушку, гибелью которой был оплачен мой вход в Оддисену, не так ли? — почти по слогам произнесла Кардинена. — Хорошо, пусть бросят на весы и это.