Галина Тер-Микаэлян - Грани миров

— Не надо было этого делать, Ада! Ты ведь помнишь, какое время было после ареста папы — даже самые близкие его приятели перестали нам звонить, а на улице делали вид, что с нами незнакомы. Что же ты хочешь от Клавдии — ведь она и вправду была, в сущности, простой деревенской девушкой, она могла действительно поверить…

— Она была подлая! — закричала Ада Эрнестовна, и по лицу ее покатились слезы. — Ты сам знаешь, какая она была подлая! Наш папа… он ведь был самый умный, самый хороший из людей! Когда маму в семнадцатом застрелили на улице, он очень страдал, говорил, что никогда больше не женится, хотя даже тетя Надя ему советовала! Но он не хотел — не хотел, чтобы у нас была мачеха. Самая красивая женщина пошла бы за него замуж, а он привел эту Клавдию — она ведь даже говорить правильно не умела, когда приехала из своей глухой деревни. Надо же было папе читать лекции именно на тех акушерских курсах, где она училась! Нет, ты что, не помнишь, какая она была? Говорила «обумши», «одемши», читала по складам, в театре разговаривала во весь голос. Другие бы ее стеснялись, а мы с тобой были с ней, как с родной, разве нет? А когда родился Сережа, мы все ее чуть ли не на руках носили — даже тетя Надя.

— Папа был с ней счастлив, какая разница, как она говорила, — угрюмо ответил ей брат, — и потом, она ведь была совсем молода — всего на год старше тебя. Она еще имела возможность всему научиться.

— Конечно, неважно, как она говорила, важно, как она себя вела! Я уверена, что ее допрашивали в НКВД, и это именно она назвала всех, кто у нас бывал! Тетя Надя с мужем, Максим Егорович, доктор Мартынов — наверняка всех их арестовали и расстреляли по ее доносу!

— Не преувеличивай, сестра, в НКВД прекрасно знали, кого нужно арестовать — папу и остальных осудили по «Кремлевскому делу», это связано с Львом Борисовичем, и вряд ли Клавдия могла тут что-либо изменить. Давай будем помнить только, что папа ее любил, и что она — мать Сережи и… еще одной нашей сестры. Где письма, что она тебе писала?

— Письма? Одно я куда-то сунула и не могла найти, а остальные разорвала и выкинула, но ты не дослушал, Петя. Когда я отказалась послать деньги, она заявилась самолично.

— Что?! Она приезжала сюда? Ты шутишь?

Молчавшая до этого Злата Евгеньевна негромко подтвердила:

— Это правда, Петя, я была дома одна, когда она приехала, и сначала вообще ничего не могла понять — позвонила Аде на работу.

— Я немедленно примчалась, — сказала Ада Эрнестовна, — потому что в последнем письме она уже начала меня шантажировать — писала, что расскажет Сереже, будто после ареста папы мы выгнали ее беременную из дому и не давали с ним встречаться. Разумеется, Сережа никогда бы в это не поверил, но ты представь, в каком он был бы состоянии! Короче, чтобы не усложнять нашу жизнь, я дала ей все деньги, какие могла собрать и велела больше здесь не появляться. Больше она за эти двенадцать лет и не появлялась.

— Она хотела видеть Сережу?

— Не выразила никакого желания — спокойно поблагодарила, взяла деньги и ушла.

— Мы решили тебе не говорить, Петя, — виновато улыбнулась Злата Евгеньевна, — не хотели тебя расстраивать — у тебя и без того были тогда проблемы на работе. Но что меня поразило в этой женщине, так это ее спокойствие — она так безмятежно говорила ужасные вещи! У меня прямо мороз по коже шел от ее рассуждений! Давайте, мы больше не будем о ней говорить, — она сняла с таганка овсяную кашу, которая сварилась за время их разговора, и начала раскладывать по тарелкам.

Однако Ада Эрнестовна все никак не могла успокоиться. Всхлипнув, она криво усмехнулась, вытерла ладонью слезы и обвиняющим тоном сказала брату.

— Ты меня не переубедишь, это жуткая дрянь! И как ты мог просить, чтобы я отдала ей мамины вещи, когда она начала требовать? Ведь ты ничего не помнишь, тебе было только полтора года, а мне уже было три, я помню, как мама меня поцеловала, сказала: «Не шумите с Петей, пусть папа спит, а я сбегаю в лавку за хлебом и скоро приду». Мы играли, пока не заснули на ковре, а ее все не было и не было. Она никогда уже больше не пришла. Когда папа ее нашел — убитую — и вместе с солдатом принес домой, на ней было это кольцо, а ты хотел, чтобы я его отдала!

— Адонька, ну что ты… — Петр Эрнестович не договорил, потому что его прервал телефонный звонок.

Злата Евгеньевна сказала невидимому собеседнику:

— Здравствуй, Зиночка. Да, Петя дома, — и предала трубку мужу: — Тебя.

— Привет, Петька, как дела? — услышал он бодрый голос профессорши Зинаиды Викторовны. — Сто лет тебя не видела, думала, хоть на субботнике встретимся.

— Я у себя в кабинете проводил субботник, — засмеялся Петр Эрнестович. — Заперся с аспирантами, и мы до одури готовились к докладу — я ведь во вторник улетаю на конференцию в Берлин.

— Здоровье только портишь, — упрекнула его бывшая однокурсница, — государство дало день в году для работы на свежем воздухе, а ты его на доклад тратишь. Лично я с удовольствием поработала — вспомнила молодость, — словно между делом она поинтересовалась: — Кстати, Сережка твой не рассказывал, как он нам вчера с мешками подсобил?

— Я… м-м-м… мы со вчерашнего дня еще, честно говоря, как-то не общались — он там… гм… с приятелями, дело молодое.

— Петя, — неожиданно серьезным голосом и без всякого перехода проговорила Зинаида Викторовна, — ты Линочку Кованову помнишь?

— Кованову? — с недоумением переспросил Петр Эрнестович, напрягая память.

— Ну, лаборантку из нашего отдела. Помнишь, какой шум был в позапрошлом году с Григорьевым?

Разумеется, он немедленно вспомнил — ему, заместителю директора, не могло быть неизвестно о скандальной связи старшего научного сотрудника Григорьева и лаборантки Ковановой.

Артем Михайлович Григорьев был автором полусотни или более того научных статей, прекрасным семьянином и, в сущности, совсем неплохим человеком. Однако на сорок пятом году жизни его, как говорится, бес попутал, и солидный ученый муж напрочь потерял голову из-за Лины Ковановой. Врать супруге он был не мастак, да и трудно что-то скрыть от жены, если она работает в соседнем корпусе. Поэтому мадам Григорьева очень быстро разобралась, что к чему и запаниковала — не для того она двадцать лет назад отбила единственного в группе парня у целого сонма алчущих заиметь мужа студенток-медичек, чтобы теперь отдать его беспутной девчонке.

Для начала неверному супругу были предъявлены неопровержимые улики и проведен допрос с пристрастием. Старший научный сотрудник отпирался вяло, сознался в грехах довольно быстро и тут же попросил развода. Скандал и слезы не помогли — ученый был целиком во власти «беса». И тогда обманутая жена решилась на крайний шаг — написала в партком. Шаг был действительно крайний, потому что всего за год до этого Григорьев, успешно выдержав кандидатский срок, стал действительным членом ВКП(б).

Сконфуженные парторг и директор института вызвали к себе неверного мужа и в узком товарищеском кругу попытались тактично его вразумить — меньше всего руководству солидного НИИ хотелось устраивать по такому поводу шумные разборки, но не отреагировать на заявление они тоже не имели права.

О чем между ними шла беседа, не прознала даже вездесущая секретарша директора, но, судя по всему, результатов разговор этот не принес. Во всяком случае, когда Артем Михайлович вышел из директорского кабинета, на его хмуром лице застыло упрямое выражение, и он направился прямехонько в тот корпус, где работала Лина Кованова — возможно, хотел сообщить ей о незыблемости своих чувств, невзирая на все препоны.

Было время обеденного перерыва, и Григорьев, не обнаружив даму своего сердца в лаборатории, решил поискать ее в столовой на третьем этаже. Однако там, среди сотрудников, с аппетитом уплетающих салаты, борщи и котлеты с капустой, он любимую тоже не нашел. Не теряя надежды, Артем Михайлович подошел к боковой лестнице и с высоты третьего этажа увидел Лину на нижней площадке у окна.

Его ненаглядная оживленно болтала с двумя аспирантами, но о чем они говорили, было неслышно — далеко, — и до него долетали только отрывки фраз. Лица у всех троих были веселые, они смеялись, курили, пуская вверх колечки дыма, и Лина при этом кокетливо постреливала глазками в стороны своих собеседников, а одного из них даже ласково погладила по щеке, изобразив губами нечто вроде поцелуя.

В эту самую минуту Артем Михайлович неосторожно ступил на щербатую неровность — лет за десять до того грузчики выносили из столовой пришедший в негодность старый рояль и покорежили ступеньку. Все сотрудники института знали, что боковая лестница не в порядке, как правило, ею не пользовались, а молодежь, если сбегала здесь вниз покурить, предусмотрительно перепрыгивала через опасное место. Поэтому непростительную рассеянность Григорьева, забывшего посмотреть под ноги, можно было объяснить лишь вспыхнувшей в его груди ревностью. Теряя равновесие, он попытался ухватиться за перила, но промахнулся и только придал вращательный момент своему массивному телу, которое рухнуло вперед и перевернулось через голову.