Павел Рязанов - Барон в юбке

Затем небрежно махнул стражникам:

– Снимите с него цепи, пусть идет, куда хочет. И, вот еще что: начинайте разгонять толпу, у меня от их воплей голова разболелась. Он демонстративно прижал к носу надушенный белоснежный кружевной платок.

Два дня спустя, по фронтирской дороге, согбенный грузом свалившихся на него бед, медленно брел высокий странник в монашеском рубище с красным ромбом на груди и спине. Вдоль дороги, в каждом селении, которое он проходил, старательно отводя глаза, чтобы не оскверниться зрелищем отверженного, и утирая текущие ручьем слезы, в низком поклоне стояли на коленях крестьяне, а в конце селения, обычно на развилке дорог, ждала бывшего рыцаря краюха хлеба, как последняя дань мокролясского народа горемычному наследнику рода Вайтехов.[5]

Как ни странно, но пересечь горный хребет, доселе считавшийся непреодолимым, не составило особых трудностей: да, вначале пришлось буквально прогрызаться сквозь густые заросли лиан и подлесок в начале пути, но пара мечей уверенно решала эту проблему. Главная трудность ждала нас в роще гигантских деревьев - каких-то двадцать километров (если по прямой) мы с трудом преодолели за четыре дня. Далее же, по мере подъема все выше в горы, лес как-то внезапно обмельчал, стало немного светлее, среди корней стали часто попадаться сухие места, по которым во все стороны вились звериные тропы, и наше движение заметно ускорилось.

Когда же мы пошли в полумраке среди корней тысячелетних стволов, покрывавших глубокие долины меж сопок на западной, имперской, стороне хребта, лишь отдаленно напоминавших древесные чудовища восточных склонов, наш путь стал напоминать и вовсе загородную прогулку.

На пятый день нашего вынужденного марша, поросшие лесом предгорья стали иногда прореживаться небольшими полянками, свидетельствуя о том, что Чертовы Шеломы практически оставлены позади. В живительно сухом, звонком воздухе хвойного бора прометавшийся большую часть пути в горячке Хлои быстро пошел на поправку и вновь смог ходить.

Чем ближе мы были к концу своего пути, тем сильнее лан Варуш, поначалу внявший моим уговорам и перевьючивший на камаля часть своего железа, начал проявлять заметное беспокойство: одев обратно свою броню, он вздрагивал и хватался за рукоять меча при каждом подозрительном звуке. На мой вопрос о причине столь неподобающего рыцарю поведения, он долго ломался, но, наконец, выдал:

– Эти леса пользуются дурной славой весьма гиблого места: уже много лет здесь находят приют беглые сервы и валлины, промышляющие зимой пушнину, а летом не брезгующие разбойными нападениями на дорогах близлежащих к Чертовым Шеломам провинций. Где-то в этих краях, говорят, скрыты среди лесов целые деревни, построенные беглецами из Империи, они живут беззаконно, никому не платят дань, а хозяйничают здесь банды разбойных валлинов. Вот их-то нам и стоит опасаться, пожалуй, даже больше, чем гуллей, лап которых мы, благодаря вашему безумному плану, все-таки сумели избежать.

– Валлины? Кто это, лан Варуш?

– О, лан Ассил, это худшие из людей: это воины, бросившие своего сеньора на поле боя, либо просто предатели и трусы, дезертировавшие со службы, не имеющие господина, и не нашедшие в себе смелости даже совершить камоку. Иногда к ним примыкают взявшие в руки оружие сервы, для которых переход в касту держащих оружие без воли на то господина - смертный грех.

Его долгие и пространные объяснения позволили мне все-таки примерно определиться с понятием "валлин, ' которое, в меру моего понимания мокролясского, скорее всего, приближалось по ассоциации к сильно ужесточенной версии японского средневекового понятия "ронин".

– То есть, насколько я понял, любой солдат, потерявший господина, либо струсивший на поле боя, автоматически становится валлином?

– Вы почти правы, но объявить воина валлином может лишь его господин или его наследник, если же таковых не осталось, а провинившийся благородного рода, то это делает сенат или совет регентов. Хотя, существует возможность избежать позора: такой человек обязан отомстить за смерть господина или совершить камоку - обряд очищения. [6]

– Существует также высшая мера наказания - вещал оседлавший любимого конька юный рыцарь- это объявление рурихма валлином, одновременно с лишением его права камоку. Эти люди становятся раваллинами - проклятыми, ибо не могут очистить себя собственной кровью, вследствие чего их вина растет и множится, падая на весь их род, и общение с ними равносильно привлечению на себя гнева богов. Но такое случается не чаще раза в сотню лет, лишь по отношению к особо опасным государственным преступникам и относится скорее к области преданий, чем к реальной жизни…

За столь познавательными разговорами о кодексе чести имперских рыцарей-рурихмов, наш отряд, после долгого петляния меж вековых стволов, наконец выбрался на неширокую полянку, ярко залитую солнцем и заросшую по краям густым подлеском.

Чутье опасности, никогда меня не подводившее, буквально взвыло о приближающейся угрозе.

Едва я выхватил меч, она не замедлила о себе заявить: послышался шум кустов, треск ломаемых ветвей, и с противоположного конца полянки, в нашу сторону выскочили трое человечков в изодранной, окровавленной одежде, являвшей собою живописные лохмотья и обрывки шкур.

Завидев нас, первый из них - прямо-таки сказочный старичок с морщинистым, словно печеное яблоко, лицом, имевшим желтовато-пергаментный оттенок, с глубоко запавшими, но цепкими и по-молодому блестящими глазами, на миг остановился. На его лице мгновенно сменилось несколько выражений: от радостной надежды до горького разочарования и полного отчаяния. Оглянувшись на все приближающийся сзади треск, он, казалось, одним махом принял решение, и кинулся мне, как предводителю отряда, в ноги, лопоча что-то непонятное. За ним тоже, жалобно скуля и подвывая, вторили и его спутники, имевшие еще более затрапезный вид.

Непролазные кусты за их спинами, из которых выскочили эти личности, разошлись, и из раздвинутых густых ветвей показалась морда самого громадного медведя, какого мне только доводилось видеть.

Статью эта тварь напоминала североамериканского гризли, но в полтора раза крупнее и его светло-бурая, короткая, словно серебристый плюш, шерсть, вся была испещрена светлыми и темными подпалинами, наподобие окраса гиены.

Увидев нас, тварь подслеповато сощурилась, чихнула и, громогласно заревев, кинулась в атаку.

У меня было лишь пару секунд на принятие решения и ответные действия: одним скачком подпрыгнув к везущему колюще-режущее барахло лана Варуша и наши скудные запасы провианта камалю, я одним взмахом меча перерезал постромку, державшую зачехленное рыцарское штурмовое копье, после чего, сдернув с наконечника чехол и одним ударом отрубив только мешающие против медведя, полтора лишних метра древка, метнулся навстречу вставшему на задние лапы в классической медвежьей стойке атакующему зверю.

С разгону вогнав в грудь уже начавшей всем весом падать на меня, чтобы размозжить одним ударом многопудовой лапы голову, твари, пару футов отточенной до бритвенной остроты стали, я упер конец заточенного косым ударом меча древка в землю, и присел, стараясь быть как можно дальше от когтистых лап и капающих желтоватой слюной клыков…

… Не знаю, какие боги хранили меня в тот момент, когда зверюга, пытаясь меня достать, медленно нанизывала свою тушу на копье, но впоследствии лишь божественным вмешательством можно было объяснить тот факт, что мой удар вслепую задел сердце животного, и, кроме того, далее, лезвие наконечника не прошло меж ребер на спине, а уперлось в какой-то выступ позвоночника и застряло, не дав издыхающему зверю, нанизав себя до конца древка, смять и разорвать в клочья скорчившийся в двух сантиметрах от устрашающих когтей комочек плоти.

Сжавшись в калачик у самой земли, до побелевших костяшек пальцев сжимая ставшее скользким от стекающей крови древко, я с замиранием сердца смотрел за агонией повелителя леса: тянущиеся к моему горлу десятисантиметровые когти остановились буквально в паре миллиметров от моей головы. Черные провалы зрачков, полыхавших багровым огнем, вдруг, вспыхнув еще ярче, потухли, и из хрипящего горла твари на меня хлынул поток черной, парящей крови.

Приплясывающие в танце смерти задние лапы медведя подкосились, древко, не выдержав веса, предательски хрустнуло в моих руках, и на меня, едва успевшего откатиться, чуть не рухнуло добрых восемь центнеров содрогающейся в агонии мохнатой плоти…

Лежа на земле, в паре сантиметров от скребущих в агонии землю гигантских когтей, не в силах подняться или отползти подальше, я истерически хохотал, слизывая с губ стекавшую по лицу кровь…

Малышка Вандзя, с широко распахнутыми глазами и раскрытым ртом, в компании десятка таких же пострельцов, как и она, сгрудившихся в кучу на полу у ног явившегося незнамо откуда в их глухое селение краснобая-сказителя, восторженно слушала захватывающий речитатив, произносимый слегка надтреснутым, но еще довольно звучным, стариковским голосом под тихий перебор струн гуслей.