Мария Вересень - Особо одаренная особа

И я сделала «вверх». Частые звездочки замелькали в окне, мир укутался косматым облаком, а в прорехах речки гляделись, словно тонкие ниточки.

— Вниз, — плаксиво попросили из коридора, и я расслабилась, решив: а пусть оно все будет как будет, и зажмурилась от страха.

Школа завалилась на другой бок и ухнула сквозь облака с нарастающим противным гулом. Я заледенела у окна, но вида зимнего парка с озерцами и беседками, стремительно мчавшегося мне навстречу, не выдержала и снова повернула Школу в небо.

Когда меня припечатало к полу, я поняла, что делаю что-то не так. Ужаснулась, представив руины вместо Школы, и завела песню отчаяния:

— Ы-ы-ы-ы!

Мне вторило многоголосое эхо. Даже те, кто ничего не соображал, понимали, что происходит что-то жуткое. И только Феофилакт Транквиллинович проявил себя героем, просипев от ставшего ему родным косяка:

— Может, не стоит в эту пору убиваться? Представьте парк, собака Жужа на крыльце, Гуляй кормит ее сосисками. Идет по коридору крыс, почесывая пузо, и вы с подружками ему навстречу, одеты для гуляния в кабаке у Никодима.

— Вы все с ума сошли?! — пищала Лейя, обнимаясь с печкой.

Алия лежала на своей кровати с именной отцовской саблей в руках и гудела:

— Похороните меня так, под высокою березой, только батьке скажите, пусть на тризне сильно не убивается. Все-таки померла богатыркою, с оружием в руках.

Школа содрогнулась и под скрежет камня встала там, где и была.

В трубе ухнуло, и в облаке сажи Лейе на подол вывалились ворованные кикиморами потрошки.

— Мы больше не будем! — донесся истошный вопль из коридора трех пойманных на черном привороте девиц. Взмахнув крыльями, мимо нашей комнаты пролетела в уборную Химка, и там ее благополучно вывернуло, да и не только ее. Рогач, пошатываясь, как капитан в бурю, и размахивая тетрадью, явился перед директором и спросил:

— Продолжим обход, да?

Наставник икнул, схватился за голову и хохотал до тех пор, пока чумазая Лейя не подала ему стакан воды. Разглядев мавку, директор совсем скис, но ушел на собственных, хоть и подрагивающих, ногах, а я порадовалась, что в данную минуту он ничего не может мне сказать. Наставник раскланялся с растерянным Аэроном, который заглянул в нашу комнату и был бледен, как мукомол в конце рабочего дня. Алия, простившаяся с жизнью, смотрела на всех безучастно, Лейя и Аэрон пытались что-то сказать друг другу, но только сипели. Вот тут к нам и ворвался необыкновенно живой в этом царстве обмороков и призраков Велий и как настоящий друг сразу кинулся ко мне. Только зря он спросил:

— Что это было?!

— П-печку п-почистила, — выдохнула я и зашлась в истерике, давясь смехом и ужасом пережитого. — От п-потрошков.

На последние три дня каникул мы перебрались на постоялый двор Акулины Порфирьевны, куда нас пригласил Рогач, опасавшийся, как бы Калина и прочая не любившая нас братия не расправилась с нами. К жилому крылу Школы, которое летало туда-сюда, аки птаха, ни у кого доверия не было. Сколько Феофилакт Транквиллинович вкупе с Велием ни уверяли, что здание абсолютно безопасно, все его пять этажей обезлюдели, и только поэтажные, коридорные и подкроватные грустно поскуливали, заглядывая с крылечка в двери, но не решаясь туда заходить.

После такой встряски доверия к Школе было примерно столько же, сколько к песочному замку. Директор Школы ходил по пустым этажам одинокий и грустный, как забытое хозяевами привидение, и подсчитывал, в какую сумму ему обойдется постройка нового, не летавшего крыла. Я через Велия передала наставнику успокоительный сбор, позабытый с осени, и тонко намекнула, что давно пора было расширяться. А директор через мага передал пожелание пойти вон и не появляться три дня.

Поселившись у Акулины Порфирьевны, мы невольно оказались отрезанными от жизни, как ни любезна была наша хозяйка, а выходить лишний раз из комнаты мы не решались. Стоило скрипнуть нашей двери, как пустел не только трактир при гостинице, но и четыре ближайшие улицы.

Утешали только паспорта, которые городской голова принес нам в тот же день, как только мы изъявили желание жить на постоялом дворе.

— Ну и чем это лучше домашнего ареста? — грустно спросила Алия, остановившись перед очередной закрывшейся лавкой. Я тихонько поскребла пальчиками и повыла, изображая волка. Но это было весело только первые сто раз, теперь никто даже не улыбнулся.

— Ну что мне сделать? — чуть не рыдая, спросила я. — Вот пойду сейчас и раскатаю Школу по камушку, тогда меня накажут, а вы будете мне сочувствовать.

— Молчи уж, трубочистка, — хмыкнула Алия, пихнув меня в бок. Мы обнялись И завели страданья:

И тут с другого конца улицы нам ответили:

Лейя радостно взвизгнула, и понеслось:

К тому времени, как мы сошлись, на нас глазела уже вся улица, и Лейя, сорвав с головы платочек, заныла:

— Поможите, люди добрые, чем сможете, сами мы не местные! А кушать так хочется, что аж переночевать негде!

— Ну и зачем ты про кушать ляпнула? — спросил, прищурив глаз, Аэрон под перестук оконных ставен.

Кто-то швырнул в меня сохлым цветочком в горшке, я с сомнением приняла это подаяние и спросила мавку:

— Кушать будешь, травоядное? Не будешь? — Я повертела в руках горшок и бросила его обратно, про кричав: — Спасибо огромное, но она сено не ест! Вот если у вас есть что-то посочнее…

Лейя стала дергать меня за рукав. Двери распахнулись, оттуда вылетел здоровенный кобелина, при вязанный к бешено гавкающему хозяину. Зверь был умный и связываться с улыбающимся вампиром не хотел, зато сморчок, который тянул его за собой, видно, ум потерял из-за попорченной ставни. Ему мы обрадовались, как родному, но Велий повеселиться не дал.

Мы его всю дорогу костерили занудой, брюзгой и педагогом.

Последнее обидело его больше всего, маг насупился и принялся на весь Веж доводить до нашего сведения, что мы тупоголовые малолетки.

— Да когда ж вы наиграетесь, когда ж вы повзрослеете то?

Мы единодушно возразили, что мы уже о-го-го какие взрослые, это в том году мы из кабака у Никодима не вылазили, веселились до упаду, а в этом уже засохли и, кроме воды, ничего не пьем. Такие благоразумные стали, что самим противно. Вот сейчас пойдем и специально доброе дело кому-нибудь сделаем! И заорали на всю улицу:

— А кому за так доброе дело сделать?

Алия рвалась помочь именно голове Боголепу Беримировичу, Лейя пискнула, что немедленно предложит помощь и поддержку Сиятельному, а я вспомнила про Гомункула, но промолчала, испугавшись, что Велий опять под домашний арест посадит.

До самого вечера мы терпели навязчивое присутствие мага и вампира. Давно стало ясно, что дурное влияние Велия на Аэрона огромно. Вампир держался так, будто на пару с магом решил своей опекой отравить нам все существование. Но стоило ребятам закрыть за собой двери, как я тут же заявила, что знаю, кому доброе дело нужно ну просто позарез. Алия поинтересовалась: а какое наказание нам светит за это доброе дело? Лейя пискнула, что за добрые дела никаких наказаний, кроме благодарности, не бывает.

Я рассказала подругам, что надумала, размышляя о судьбе крыса и способах помочь ему. Проспорив не меньше часа, мы пришли к выводу, что придется идти в архив и искать карточки, на которых алхимикус записывал имена посетителей и книги, которые выдавал.

— Только я этого не переживу, — честно предупредила я, и меня передернуло. — Этот паук…

Алия при упоминании о пауке вздрогнула.

— Зато крыс станет добрым молодцем, — твердым голосом сказала Лейя, — а мы героинями и избавительницами.

— И еще один будет нашим должником до конца жизни… А что? — Я посмотрела на подруг. — Если он действительно «ручищи — во, ножищи — во», то такой молодец не помешает. Решено, идем в архив. Только ручки мне держите.

Не откладывая дела в долгий ящик, пользуясь тем, что парни спят, мы накинули шубки, взяли в руки сапожки, тихонько прикрыли дверь, чтобы, не ровен час, кто-нибудь из приятелей не услышал, что мы уходим, и на цыпочках сбежали вниз, немало удивив Акулину Порфирьевну, куда это мы навострились босиком.

— Мы это… — завела я. Алия, натягивая сапог, нахально перебила меня:

— Мы нечисть, и нам надо!

— Да! — Я накинула платок и подпихнула Лейю к выходу.

Снежок хрустел под ногами, а луна заговорщицки подмигивала, дескать, полностью одобряю вашу глупость.