Венсеслао Флорес - Человек, который купил автомобиль

Я с этим согласился.

- Тогда...

- Мы можем поехать по бульварам.

- Слишком людно, - коротко сказал Гарсес, по-прежнему хмурясь.

- Ну, тогда предложи сам, - пробормотал я. - Мне все равно куда.

Он посмотрел на меня, и во взгляде у него была тоска.

- Да, - вздохнул он, - лучше всего поехать все равно куда... Только это, по совести говоря, нам и остается.

Ветровое стекло к тому времени запотело, и он то и дело протирал его перчаткой.

- Сейчас поедем, - сказал я таким тоном, будто предупреждал, что сейчас выстрелю, и уже хотел тронуться с места, но вместо этого начал яростно нажимать на клаксон.

- Что происходит? - встревоженно спросил Гарсес, когда победил в себе желание выброситься из окошка.

- Ты что, не видишь? Там, где мы должны проехать, теперь полицейский на лошади, а лошади обычно пугаются автомобилей. Они такие нервные! Уф, слава Богу, уезжает!

- А теперь что?

- Вон та семья, кажется, намерена перейти улицу. Подождем немного, а то у меня предчувствие, что старуха, когда мы поедем, сунется под колеса. Старухи и куры, как увидят машину, всегда ошалевают. Меня в дрожь бросает, когда представлю себе, как мы давим бедняжку на глазах у ее внуков. Подходящее зрелище, ничего не скажешь, для несчастных детей! От ужаса волосы встают дыбом. Ну... пойдут они когда-нибудь или нет? Остановились и болтают с другой семьей, а как только мы тронемся, кинутся прямо под колеса. Наверняка. Лучше будет, если мы их предупредим.

Я поднял ветровое стекло и заорал:

- Эй!

- Эй! - заорал и Гарсес.

Те не обращали внимания.

- Эй! Эй! - не унимались мы.

Обе семьи повернулись к нам спиной и стали смотреть в противоположный конец улицы; девочка посмотрела на дерево, а старуха - на балкон пятого этажа: она была уверена, что кричал сеньор, который там читал газету.

Я заставил клаксон завыть снова, а Гарсес открыл дверцу машины, высунул руку и начал ею махать.

- Проходите! - закричали мы.

- Что? - не поняли те.

- Проходите, быстро!

- Куда?

- Куда-куда! На другую сторону!

То и дело испуганно на нас оглядываясь, они перешли улицу. Думаю (и да простит меня Бог), что у них не было ни малейшего намерения уходить с места, где они до этого стояли, но наше поведение повергло их в трепет.

Я опять включил двигатель. Машина задрожала. А я, привстав, заорал громче прежнего:

- Эй! Эй!

- Эй! Эй! - сразу подключился Гарсес; из-за того, что я привстал и он не мог из-за моей спины увидеть происходящее, он нервничал даже больше, чем я.

- Эта девочка! - прокричал я срывающимся голосом.

- Эта бедная девочка! - почти прорыдал сзади Гарсес; он был бледен, как мертвец, потому что, хотя машина наша по-прежнему оставалась на месте, он решил, что мы разрезали невинное дитя пополам.

Осыпая проклятиями рассеянных нянек, я опустился снова на свое место; нервы у меня были на пределе. Мы с Гарсесом увидели, как нянька, подхватив девочку посередине мостовой, прижала ее к груди и побежала к тротуару. Какая-то сеньора бросилась навстречу, крича душераздирающе:

- Доченька моя! Что случилось?.. Доченька моя!..

Испугавшись ее воплей, малышка разревелась, из соседних домов стали высовываться из окон жильцы. Сеньора уже искала дрожащими руками раны на теле своего чада. Сняла с девочки шляпку, приподняла платьице и даже встряхнула ее - не польется ли кровь. Ничего не обнаружив, сеньора наградила няню звонкой пощёчиной и заявила, что сделала это лишь для того, чтобы приучить ту к осторожности. Когда шум улегся и они, все еще споря, стали наконец расходиться, я вытер со лба пот и признался Гарсесу:

- Я думал, мы ее задавим!

- Ой, замолчи! - взмолился он.

- Слава Богу, этого не случилось!

- Слава Богу!

Я был весь как натянутая струна.

- Счастливая развязка, - сказал я, - о лучшей и мечтать невозможно. Если ты не против, - добавил я, чувствуя, что напряжение меня покидает, - мы можем походить по парку.

Я еще не успел договорить, а Гарсес уже стоял снаружи и весело, по-молодому одергивал на себе пиджак.

- У тебя красивая машина, - сказал он.

- И вправду красивая, - подтвердил я, кладя ключ в карман.

И мы уверенно и беззаботно повернули с ним за угол.

Мне пришлось выехать на своей подержанной машине еще раз. Я должен был везти в театр даму, в чьих глазах мне хотелось выглядеть человеком со средствами и великолепным водителем. Но, едва выехав из гаража, я обнаружил, что клаксон звучит глухо и хрипло, будто он простудился. Это достойное жалости состояние наверняка знакомо всем, у кого есть машина. Клаксоны простужаются очень часто, и никто не знает почему. Мой всегда гудел: "Ту-у!", а в этот вечер стал пищать: "Пи-и!" Люди не уступали дорогу, думая, что это всего лишь велосипед, а потом, увидев машину и в ней меня, начинали без удержу хохотать.

Никогда в жизни я не чувствовал себя таким смешным, как тогда, сигналя в толпе утратившим мужественность клаксоном, и должен признаться, что стыд жег мне щеки на протяжении всего пути.

Хуже всего было то, что мы с этой дамой договорились: когда я подъеду к ее дому, я дам ей об этом знать гудком. Через десять минут после того, как я начал сигналить, на тротуаре собралось слушателей больше, чем на концерте городского оркестра. И чем сильнее сжимал я резиновую грушу, тем тоньше становился писк и тем больше смеялись присутствующие. Весело хохотали дети, закатывался стоявший рядом толстый сеньор, и от хохота на животе у него подпрыгивал золотой брелок; остановив свои машины, позабыв обо всем на свете, смеялись несколько водителей. Ко мне подошел полицейский и спросил, не себя ли я оплакиваю, а два студента, присевшие на край тротуара, потому что от смеха не могли больше стоять на ногах, заявили, когда оба, с влажными от слез лицами, смогли наконец говорить, что они не подозревали даже, какой веселой может быть жизнь.

Дама же, которую я ждал, появилась за стеклами своего окна и жестами дала понять, что все это ее очень напугало. Она спустилась ко мне, только когда зеваки разошлись, и в машину села шокированная.

- Не рассчитывайте, что я готова с вами поехать, - сказала она. - Если вам взбредет в голову еще хоть раз издать снова этот ужасный звук, я тотчас выйду из машины.

- Очень сожалею, - ответил я, - но не нажимать на клаксон я не могу. Таковы правила езды. Иначе нас оштрафуют.

- Придумайте что-нибудь!

- Хорошо, - послушно согласился я. - Будь что будет. Посмотрим, что получится.

И мы проехали больше ста метров; я сам через окошко кричал: "Ту-ту! Ту-ту!", но это было очень утомительно, и дама, выйдя из машины, зашла в магазин музыкальных инструментов и купила там окарину; после этого все пошло гладко.

Перед театром вытянулся длинный хвост машин, и сторож стоянки, показав, где я могу поставить свою, и предупредительно открыв дверцу, крикнул мне, когда мы уже шли ко входу:

- Вы оставляете пробку, кабальеро?

- Какую пробку? - удивился я.

- Пробку от радиатора. Это неразумно. Есть много негодяев, которые только и занимаются тем, что их воруют, и хотя я сторожу... Но вы можете быть спокойны, я сберегу ее. - И он стал отвинчивать металлическую пробку с изящной никелевой фигуркой наверху.

Когда мы вышли из театра, я стал искать свою машину, но ее как не бывало. Я нашел только сторожа, он трусил неутомимо от машины к машине, собирая чаевые.

- А! - воскликнул он, узнав меня. - Вот ваша пробка, кабальеро!

- А машина где? - спросил я.

Мы обошли всю улицу, небольшую площадь рядом, потом заглянули в бар.

Машина исчезла. Расстроенные, мы отправились домой пешком. Я раздумывал, что мне делать с этой пробкой; она да пара полуботинок на мне были единственными оставшимися у меня предметами, связанными хоть как-то со средствами передвижения в пространстве.

На следующий день я дал в газеты объявление, предлагая триста песет тому, кто вернет мне украденный автомобиль или сообщит о нем хоть какие-нибудь сведения; ничего глупее я не мог придумать, потому что через три часа после того, как газеты с объявлением вышли, по всей моей улице протянулся хвост из сотен старых машин, и каждый владелец принялся убеждать меня дать ему шестьдесят дуро и считать, что его машина моя.

В течение месяца я занимался одним-единственным делом: искал свой автомобиль.

Очень сильна, наверно, обида человека, у которого украли зажим для галстука, часы или бумажник; сочувствия заслуживает и тот, кого бросила жена. Но ничто не сравнимо с состоянием того, кто знает, что его машина похищена и другие руки ведут ее неизвестными путями к неведомым местам назначения. О часах, например, можно подумать: "Они очень спешили". О жене: "Посмотрим, что запоет дон Хуан, когда она начнет выпрашивать у него меховое манто". Но когда у тебя украли машину, ты вспоминаешь только о мягкости ее сидений, которой наслаждается сейчас вор, о том, как послушно позволяла она вести себя. Однако наибольшие страдания тебе причиняет мысль, что злодей, возможно, плохой водитель и крыльями, этой нежной и такой чувствительной ее частью, задевает за все препятствия, что попадаются на пути.