Давид Дар - Богиня Дуня и другие невероятные истории

Так бы Сеня Пташкин, наверно, и прожил без славы всю свою жизнь, если бы из разговоров с товарищами не узнал, что наш поэт и красавчик Витя Влюбченко надеется прославиться своими стихамп, умный Миша – критическими статьями, Никита Мудрейко – научными исследованиями, а Шурик Трифонов – пляской вприсядку. И хотя Сеня Пташкин был парень неглупый и отлично понимал, что слава – это не предмет первой необходимости, как, допустим, титаны, без которых не пойдешь даже в баню, но все-таки он опасался, что все его друзья прославятся, а он один останется никому не известным.

И это его очень тревожило.

Однажды, уже поздно вечером, когда мы улеглись в постели и собирались погасить свет, он спросил, весьма озабоченный:

– Скажите, ребята, как вы думаете, может ли Человек прославиться своими тапочками?

Никита Мудрейко ничего не ответил, потому что уже спал. Витя Влюбченко ответил, что слава – это дым. А умный Миша, откинув одеяло, сел на кровати, надел на свой маленький носик очки и сказал так:

– Слава – это, безусловно, дым, а мечты о славе – явный пережиток капитализма. Но пока ты еще не вывел этого родимого пятнышка из своего сознания, я скажу тебе прямо, что прославиться тапочками нельзя, потому что тапочки – изделие анонимное.

– А не попробовать ли мне на тапочках писать свое имя? – спросил Сеня Пташкин.

– Напрасно, – сказал умный Миша. – Имя известного человека должно быть у всех на языке, но я никогда не слышал, чтобы имя известного человека было у всех на ногах. А если тебе так уж хочется прославиться, то я советую заняться искусством. Не можешь ли ты, скажем, рисовать?

– Смотря что, – ответил Сеня Пташкин. – Ступню я рисовал много раз, потому что без нее подметки не выкроишь, но достаточно ли уметь нарисовать ступню, чтобы стать художником, в этом я не уверен.

– Почему же недостаточно? – сказал умный Миша. – Разве стулня состоит не из таких же тканей, как и другие части тела? И если ты уже сейчас можешь нарисовать ступню, то, когда поучишься, вполне сможешь нарисовать и всего человека.

Так что давай не теряй зря времени, иди завтра в дом культуры, запишись в кружок юных художников, и я совершенно уверен, что не пройдет и двух лет, как твоя картина появится на выставке и на нее обратит внимание сам академик Щеголь, который не так давно читал у нас лекцию об итальянском художнике Леонардо да Винчи и прославил его на всю нашу улицу.

И на следующий день Сеня Пташкин пошел в дом культуры кожевников и записался в кружок юных художников.

Кружком юных художников в этом доме культуры руководил один весьма известный художник, который сам умел писать очень хорошие картины, но совершенно не умел учить этому других.

– Мои дорогие юные друзья, – говорил он. – Чтобы стать хорошим художником, наверное, в первую очередь необходимо иметь краски и кисти. Но если бы весь секрет был только в этом! Нет, друзья мои, я думаю, что, для того чтобы прославиться на столетия, надо иметь еще холст и подрамник!

Так он учил юных художников.

Сеня Пташкин купил себе краски и кисти, холст и подрамник, потерял всякий интерес к шитью тапочек, перестал ходить в кино, на стадион и на свидания с девушками и, каждый вечер приходя в дом культуры учиться рисовать, чувствовал, что он день ото дня творчески растет.

Сначала он умел рисовать только ступню человека, потом научился рисовать всю ногу, потом – обе ноги, а потом – и всего человека. Не прошло и двух лет, как он написал свою первую картину, которая называлась "Портрет". Взял он свою картину под мышку, сдвинул на белокурый затылок кепку и потел на выставку.

Картину повесили, а Сеня Пташкин скромненько отошел в сторонку и стал ждать славы.

Пришел на выставку умный Миша, надел очки, встал на цыпочки, чтобы получше все рассмотреть, и сказал так:

– Молодец, Пташкин! Это тебе не тапочки. Выдающееся ты создал произведение. Ведь это только подумать, какое тут нарисовано типичное лицо: наверху у него лоб, внизу – подбородок, а посредине – нос, и в носу две дырочки. Удивительно все верно схвачено. Теперь уж у меня нет никаких сомнений, что стоит академику Щеголю увидеть твою картину, так сразу же он и прославит тебя на всю нашу улицу, как прославил Леонардо да Винчи.

И только он это сказал, как вошел академик Щеголь.

Он был старенький, сухонький и седенький. Две маленькие старушки набожно вели его под руки, а он кряхтел и охал при каждом шаге.

– Товарищ академик, – сказал умный Миша, – я вас очень прошу взглянуть, какая здесь висит картина.

Кряхтя и охая, подошел академик к картине, поглядел на нее спереди, поглядел справа, поглядел слева и сказал:

– Что ж, картина? Ничего картина. Пусть висит.

Не принесла эта картина славы Сене Пташкину.

– Странно, – сказал умный Миша. – Очень странно; просто даже непонятно. Может быть, тебя неправильно учили, Пташкин?

– Может быть, – вздохнул Сеня Пташкин.

– Может быть, тебе надо рисовать не портреты, а натюрморты? – сказал умный Миша.

– Возможно, что в этом все дело, – согласился Сеня Пташкин.

– Вот у пищевиков, говорят, учат рисовать натюрморты. Сходил бы ты в дом культуры пищевиков.

И на следующий день Сеня Пташкин взял свою картину под мышку, сдвинул на белокурый затылок кепку и пошел в дом культуры пищевиков.

Кружком юных художников там руководил один весьма неизвестный художник, который сам хороших картин писать не умел, но зато отлично умел учить этому других.

Поглядел он на картину Сени Пташкина и сказал так:

– Ну конечно, мой мальчик, вас учили неправильно. Чтобы прославиться на столетия, надо иметь не только краски и кисти, холст и подрамник, но еще усердие и терпение.

А усердие и терпение Сени Пташкина были неистощимы. К тому же, стоя за мольбертом в своих чудесных тапочках, он нисколько не чувствовал усталости и мог рисовать хоть весь вечер и всю ночь без передышки. Поэтому но прошло и двух лет, как он принес на выставку новую картину, которая называлась "Натюрморт".

Пришел нa выставку умный Миша, надел очки, встал на цыпочки и сказал так:

– Поздравляю, Пташкин! От всей души поздравляю. Это тебе не портрет. Сразу видно, что теперь тебя учили правильно. Ведь это только подумать, сколько надо усердия, чтобы помидоры нарисовать такими красными, а огурцы – такими зелеными. А что касается терпения, так и говорить нечего: ведь одной картошки здесь, пожалуй, килограммов пять будет, не меньше. Ну, теперь-то уж можешь мне поверить, что как только академик Щеголь увидит эту картину, так сразу же он и прославит тебя на всю нашу улицу, как прославил Леонардо да Винчи.

Так он сказал и стал вместе с Сеней Пташкиным поджидать академика Щеголя.

Поджидали они его до самой ночи, но академик Щеголь так и не пришел.

Позвонили ему по телефону. К телефону подошла какая-то старушка и ответила набожным шепотом:

– Какие там картины, когда они даже с постели встать но могут, так у них к дождю разыгрался ревматизм!

– Вот тебе и раз, – сказал Соня Пташкии, – как же теперь быть? А не может ли кто-нибудь другой оценить мое искусство?

– Нет, – сказал умный Миша, – другого такого ценителя искусства в нашем городе нет, и если ты хочешь прославиться, так должен сам пойти к академику Щеголю, пробраться к нему тайком от старушек и повесить картипу в его спальне так, чтобы утром, проснувшись, он сразу ее увидел. И можешь не сомневаться, что какой бы у него ни был ревматизм, но, увидев твое произведение, он просто запляшет от радости, такой он тонкий ценитель искусства.

И Сеня Пташкин, как и прежде, последовал совету умного Миши. Когда кончился дождь, он сдвинул на белокурый затылок кепку, взял под мышку свою картину и пошел к академику Щеголю.

В доме академика было уже темно. Окна раскрыты настежь. В большой комнате, на широкой кровати, освещенной луной, спал академик. Он был такой маленький, сухонький и седенький, что казалось, будто иод одеялом вообще ничего пет и только на подушку кто-то обронил несколько легких светлых пушинок.

Опасливо оглядываясь по сторонам, Сеня Пташкин полез в окно. Все стены спальни академика были увешаны картинами. Только высоко над столом, под самым карнизом, разыскал Сеня Пташкин выцветшее пятнышко обоев и свободный гвоздик.

Академик улыбался во сне чему-то прекрасному.

Сеня Пташкин снял свои грязные тапочки и осторожно забрался на стол. Он уже совсем было повесил картину, и оставалось только поглядеть снизу – ровно ли она висит, как вдруг услышал позади себя шорох и, забыв про тапочки, прямо со стола перескочил на подоконник. Через минуту он уже бежал по ночной улице, и редкие прохожие, глядя на его полосатые носки, шлепавшие по лужам, думали о нем бог знает что.

Почти всю ночь мы не сомкнули глаз, опасаясь, как бы не проспать славу Сени Пташкпна. Мы прислушивались, к каждому звуку в коридоре, думая, что это слава стучится в нашу дверь. Но под утро мы все-таки заснули и спали так крепко, что слава не могла нас добудиться, а когда добудилась, то сердито сказала: