Андрей Курков - Пуля нашла героя

— Может, молочка попьешь? — спросила жалобным голосом одна крестьянка, наклонившись над умирающим.

Архипка-Степан мотнул головой, отказываясь, потом закрыл глаза.

К вечеру он действительно умер. Из второго человеческого коровника приходили с ним взглядом попрощаться. Молчали. Бабы тихонько выли по углам, сами себе закрывая рты, чтобы не могли вырваться наружу их страдания.

Горбун-счетовод ушел к себе на лавку, достал из-под матраца толстую амбарную тетрадь и карандаш. Долго пролистывал ее, пока не нашел «Список населения Новых Палестин». Потом отыскал в этом списке Архипку-Степана и вычеркнул его аккуратно. После этого пролистал тетрадь дальше и на чистой странице вывел крупными круглыми буквами: «Список умерших жителей Новых Палестин», а под ним вывел карандашом жирную единицу и записал под этим номером Архипку-Степана, после чего тетрадь закрыл и снова спрятал под матрац.

Всю ночь лежал умерший на своей лавке, а утром горбун-счетовод провел собрание, на котором решили хоронить Архипку-Степана весной, а пока вынести его на мороз, который и сохранит умершего до дня похорон. Под конец собрания горбун предложил Демиду Полуботкину спеть у лавки умершего народную грустную песню. Хоть и хотел Демид отказаться, но не посмел. Да и у него самого настроение было тяжелое и тоскливое. И запел он «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» Все сразу встали и головы склонили. И ангел встал. Огляделся и остановил свой взгляд на сыне счетовода, Васе-горбунке, прижавшемся к своему отцу. Поискал взглядом ангел его мать, но так и не нашел, хотя ведь и лицо ,ее помнил очень смутно, а может быть, и не помнил уже вовсе.

После песни Архипку-Степана вынесли и положили возле зимней кухни, как раз между ее стеной и колодой, на которой рубили дрова, а иногда и мясо.

Морозный воздух был прозрачен и колюч, а на горизонте уже темнелась приближающаяся вьюга.

Дверь в кабинет начальника тюрьмы без стука распахнулась, и вошел Юрец. Прошел к столу, кивнув на ходу малолетнему сыну Крученого Володе. Сел на прибитый к полу табурет.

Крученый уставился в глаза Юрцу выжидательно.

— Ну что, гражданин Юрецкий, — наконец заговорил начальник тюрьмы, не дождавшись ответа на свой вопросительный взгляд. — Новости есть?

— Есть то они есть, — с хитроватой ухмылкой на лице сказал Юрец. — Да только платить надо…

Крученый нагнулся и из нижнего ящика своего стола вытащил батон колбасы и несколько пачек папирос. Выложил все на стол, глянул в глаза заключенному Юрецкому и, к собственному удивлению, не увидел в них радости. Озадаченный, Крученый прищурился.

— Вас что, это не устраивает? — спросил он.

— Нет, не устраивает, — спокойно ответил Юрец.

— А что же вы хотите?

Юрец выдержал паузу длиной минуты полторы-две. Потом тяжело вздохнул.

— Гражданин начальник, — заговорил он. — Я же шкурой рискую, таская к вам эти новости, а вы меня все в четырехместной держите!..

— Но на ваш трудосчет уже положено шесть тысяч рублей, это что, по-вашему мало?

— А на кой они мне, если меня накроют вдруг? — резонно спросил Юрец.

— Ну так что ж вы хотите?

— Я хочу, чтобы вы разрешили пришить артиста…

— Артиста? Это того, что с попугаем сидит? — Ну да.

— А на хер тебе это надо? — не сдержал удивления Крученый.

Юрец покосился на мальчика, сидевшего за партой в углу кабинета.

— Да ты не бойся, он не продаст! — тоже посмотрев на сына, сказал начальник тюрьмы.

— Ну это, — произнес уже менее уверенно Юрец. — В общем, если его убрать, то я бы в его камеру перешел… И мы б с попкой… Короче, это мне надо…

— А что у тебя за новости такие?

— Подготовка группового побега. — Юрец улыбнулся, зная, сколько стоят такие новости.

Крученый, задумавшись, уставился на батон колбасы, лежавший на столе. Потом, видимо, надоела ему эта колбаса, и он спрятал ее обратно в ящик стола. Папиросы Юрец, испугавшись, что и их начальник спрячет назад, перехватил и рассовал по карманам ватника.

— Дело в том, что об артисте этом в ЦК беспокоятся. Как-то письмо было, чтобы помягче режим ему устроить… Так что пришить его нельзя…

— Ну а если в другой какой лагерь или тюрьму перевести? — предложил Юрец.

— Это трудно, — ответил Крученый. — Нужна причина, да и управление запрашивать надо…

— Папа, да выпусти ты его!.. — прозвучал вдруг в кабинете детский голос, и от неожиданности Крученый и Юрец резко обернулись к мальчишке.

— Еще раз встрянешь в разговор, будешь не здесь, а дома сидеть! — грозно рявкнул отец. Юрец задумался.

— А может, выгнать его из тюрьмы, а попугая оставить? — предложил он.

— Да ты охренел! Как из тюрьмы выгнать?!

— Ну, освободить досрочно за примерное поведение… — продолжал Юрец. — А у меня тут побег на тринадцать человек… — добавил он, постучав указательным пальцем по виску. — Думай, начальник! Проворонишь побег — сам сядешь!..

Крученый думал. Думал серьезно и глубоко. Допущенный побег — это действительно конец карьере, а предотвращенный — возможное повышение и уж точно какая-нибудь награда…

— Ну не за поведение, а за плохое здоровье освободи, раз из ЦК писали… — сказал Юрец.

— За плохое здоровье освобождать — в тюрьме никого не останется! — ухмыльнулся начальник.

— Почему? Ты останешься! — сдерзил Юрец. Крученый промолчал.

— Ладно, — наконец ответил он. — Я подумаю. Потом достал лист бумаги и карандаш, придвинул к Юрцу.

— Давай, про побег пиши! — сказал.

— Когда подумаешь, тогда и напишу! — решительно заявил Юрец. — Я ж не писатель, чтоб без повода писать…

— Хрен с тобой, — рассердился Крученый. — Иди пошляйся по тюрьме и через полчасика зайдешь!

Юрец развязной походкой, мурлыкая какую-то мелодию, вышел из кабинета.

* * *

В тот же день в камеру к Марку и Кузьме пришел тюремный врач — седой низенький старичок в заплатанном белом халате.

— Ну здравствуйте, — обратился он к Марку. — Расскажите, на что жалуетесь!

Для Марка этот вопрос прозвучал так неожиданно, что он просто опешил. А потом, испугавшись, что драгоценное время, отпущенное на жалобы, уйдет безвозвратно, уселся на нарах поудобнее и стал жаловаться старичку-врачу на свое здоровье. Рассказал ему все подробно, и про осколочное ранение легкого, и про пять лет с черной повязкой на глазах, и про хромую ногу, ноющую на каждый сырой день.

Старичок кивал и записывал что-то в синюю толстую тетрадь.

— Это все? — спросил он Марка, когда тот закончил.

— Да, — тяжело дыша, ответил артист. — А что, мало?

— Да нет, голубчик вы мой, совсем наоборот! Многовато! — сказал старичок.

— И как вы только живете со всем этим! Ну а птичка ваша не болеет?

— Вроде нет, — ответил Марк. — Начальник тюрьмы сукна обещал, так что я что-нибудь для Кузьмы к зиме сошью…

— Ага, — понимающе кивнул старичок. — Ну ладно, позвольте откланяться!

И тюремный врач как-то излишне вежливо выпятился из камеры, тихонько прихлопнув за собой тяжелую дверь и звякнув задвижкой.

А буквально через полчаса в камеру заглянул Юрец. Глаза у него светились. Он подошел к нарам, улыбаясь открыто и широко. Бросил добрый взгляд на Кузьму. Потом уставился в упор на Марка и сказал:

— Слышь, артист, кажется, тебя на свободу выпустят… по здоровью…

— Что?! — вырвалось у Марка. — Как, когда?! Скоро?

— Да ты не суетись, а то еще помрешь с радости! — попробовал утихомирить Иванова Юрец. — Это, может быть, и не точно… Я так, краем уха слышал, когда мимо кабинета начальника проходил…

— Спасибо, Юрец! Спасибо! — причитал Марк. Руки его дрожали.

Юрец бросил взгляд на стопку книжек, лежавшую на полу под нарами.

— Да, ты, если вправду выпустят, книги не забудь отдать в библиотеку, а то знаешь, многие так иногда радуются, что забывают. Выходят за ворота, а их тут же обратно на три года — за кражу книг…

Марк испуганно глянул на книги. Кивнул.

— Я сейчас… я только надзирателя подожду и…

— Да я пошутил, дурик! — засмеялся Юрец. — Ладно, пока, а то я в гости тут иду, в сорок пятую… Там у Кныша день рождения…

Снова закрылась дверь, и ерзнула язычком в крепкий чугунный паз внешняя задвижка.

Марк собрал книги в аккуратную стопочку, положил их на нары. Потом сел рядом и, потирая руки, стал думать о свободе. О том, как вовремя она приходила. Как раз лето, тепло, птицы поют!

От радостных мыслей внезапно разыгрался у Марка аппетит, и чтобы утолить его, развернул он кусок честно заработанного сала, поднес ко рту и впился в него зубами. Откусил, прожевал и тут заметил на большом куске рядом со следами зубов — полоски крови. Опять кровоточила десна, но это особенно не беспокоило Марка.

На письме от Клары стоял мартовский штемпель. Банов медлил распечатывать конверт. Думал о весне. Смотрел по сторонам.

Кремлевский Мечтатель Эква-Пырись тоже сидел тут, у этого вечного костра. Сидел и беззвучно шевелил губами. Был он сегодня тих и нерадостен — первый раз за месяцы не получил он ни одной бандероли, ни одной посылки.