Андрей Белянин - Ржавый меч царя Гороха

На следующий день ко мне стрельцы с докла­дом:

- Батюшка сыскной воевода, там у ворот толпа воришек собралась, мал мала меньше. Требуют, чтоб им сей же час по подзатыльнику выдали, да они пойдут, «делом» займутся. Возмущаются, то­ропят наших: дескать, закон есть закон! Украл, по­лучил подзатыльник, свободен! Так уж они сразу, заранее хотят, так сказать, для профилактики...

Или вот ещё было. Выстроил я как-то дежурных стрельцов на небольшую лекцию о толерантности и терпимости. Ну, с иностранцами или представи­телями братских народов у нас проблем нет. В мас­се своей все ведут себя прилично, а если кому и приходится объяснять правила вежливости, то с этим стрельцы и без моих подсказок отлично справлялись. Чёрт же меня дёрнул за язык провес­ти коротенький инструктаж по представителям сексуальных меньшинств. У меня стрельцы разбе­жались! Бросили пищали с бердышами и брызну­ли наутёк во все стороны! Мне потом их начальник Фома Еремеев вечером отчитывался:

- Нельзя ж так парней пугать! Они как услыха­ли, что в Лукошкине... эти... твои... водятся, что сзаду к мужикам примериваются со своим арши­ном, но бить их за такие дела нельзя, а тока улыба­ться вежливо... Теперича на службу выходить не хотят! Друг на дружку косятся, опасаются: ты ж сказал, что нормально сие и мода на то по всей Ев­ропе да у половины творческого люду. Кабы нас иконописцы не побили за такое на них подозре­ние...

Так что вот, профилактика преступлений у нас ведётся, только не всегда на высоте и не часто с по­ложительным результатом.

Ну и гражданское население к общественно по­лезной деятельности тоже привлекаем, как мо­жем. Последнее, кстати, чревато - народ у нас в Лукошкине социально активный, им милиция до сих пор в диковинку, но руки чешутся, поэтому по­могать нам лезут сами, вне зависимости - надо не надо, просили не просили, как-то вот так...

Помнится, вот буквально на той неделе поступи­ли два заявления на конокрадов. Ну вроде как за­езжие цыгане украли у кого-то кобылку, перекра­сили из пегой в вороную, гриву накладную присобачили, хвост нарастили, а потом ещё и надули не­счастную всем табором. Надули - это без кавычек, это через трубочку в задн... пардон, вставляют и дуют по очереди. Короче, лошадка вышла - загля­денье: круглая, сытая, красивая, блестящая, слов­но праворульная иномарка!

Шоу в том, что эти пройдохи ту кобылу краде­ную её же хозяину сбыть попытались. А он свою скотину по глазам узнал, всплакнул у неё на шее да к людям с перемазанной чернилами рожей и обер­нулся. Двое особо впечатлительных цыган рухну­ли в обморок. Ещё одного с сердечным приступом отметелили на базаре. Так у нас два заявления и со­хранились: первое о краже кобылы, второе о том, что цыган за побои претензий не имеет, вину осоз­нал, впредь умнее будет. Я так понял, просто по­старается не попадаться...

Что я сегодня расписался, а? Наверное, потому, что спать не хочу, хотя время уже давно за пол­ночь. Вставать утром, с петухами. С петухом. В хо­рошем смысле этого слова. Я имею в виду традици­онный деревенский будильник с перьями и гре­бешком. С первых побудок моей заветной мечтой стало увидеть его в супе или на сковороде. И хотя Яга пока против, мечтать не запретишь!

Отложив блокнот, я сбегал в сортир на заднем дворе, хотя бабка с регулярной настырной заботой ставила мне ночной горшок под кровать, вернулся, разделся, взял с подоконника большущее красное яблоко, не удержался и с хрустом откусил кусок. Мысль о том, что раньше у меня на подоконнике яблок никогда не было, пришла слишком поздно. Вроде после того, как упал на колени и на губах запузырилась пена...

Не имея возможности даже позвать на помощь от режущей боли в желудке, я каким-то чудом до­ковылял до лестницы и, кажется, грохнулся отту­да, пересчитывая каждую ступеньку. Потом всё кончилось. Наступила темнота...

Больше ничего не помню. Обрывки...

Ночь. Жар. Ночь. И боль, боль, боль...

Чьё-то тёплое дыхание коснулось моей щеки.

- Никитушка-а-а, сокол ясный, - жалостливо пропел мне на ухо бабкин голос. - Да ты живой ли?

Я с трудом разлепил глаза. Судя по солнечному свету, бьющему из окна моей горницы, давно утро. Тогда почему меня не разбудил петух? Я опять за­крыл глаза.

- Бабуль, да что ж вы его так допрашиваете? А то сами не слыхали, как Никита Иванович с лестни­цы-то навернулся и весь мозг отшиб?! С ним сейчас нежно обращаться надобно, ровно с дитём ма­лым...

- Ты ещё меня поучи!

- Ай-ай-ай, обидели лялечку. - Чья-то тяже­ленная ладонь начала безжалостно гладить меня по затылку. - Лялечке бо-бо! Тьфу на лялечку красивую, чтоб не сглазили! Чур меня, чур!

- Уберите идиота с моей головы, или я за себя не отвечаю, - неуверенно ворочая языком, потре­бовал я, пытаясь сесть.

Яга с Митькой в четыре руки вернули меня об­ратно в подушки.

- Живёхонек, - умилённо всплеснула руками бабка. - Говорила я тебе, Митенька, рано гробов­щика звать. Теперь и заказ на кутью отменяй до кучи!

- А я ить ещё и стрельцам по чарке обещался, на помин души участкового...

- Вот, твердили ж неслуху: поспешишь - лю­дей насмешишь. Не до смерти враги сыскного вое­воду отравили, выкарабкается Никитушка наш, правда ить?!

Я почувствовал жгучее желание встать и со все­ми разобраться. Встать мне опять никто не дал, но даже лёжа я отметил стоящий в углу горницы ве­нок с надписью «От сотрудников» и занавешенное зеркало. Вот, значит, как, да-а:

- Митя! Бабуля! Кто-нибудь объяснит мне, что у вас тут происходит?!

- Дык похороны же... вроде... - честно поту­пились оба.

- Угу. Нормально. И кого хороним?

- Тебя, касатик.

- Ещё раз угу. А с чего это вдруг, позвольте за­метить?

Баба-яга чинно поправила чёрный платочек, жестом заткнула моего младшего напарника с комментариями и как можно подробнее осветила мне всю ситуацию от моего падения с лестницы до сегодняшнего пробуждения.

Во-первых, прошло два дня.

- Что-о-о?!!

- Митенька, прижми сыскного воеводу хоть вон подушкою, чтоб не подскакивал. Да не на лицо подушку, на грудь, горе ты наше луковое! Так вот бишь, на чём я остановилася-то...

В общем, как я её понял, ровно два дня назад ка­кая-то наиподлейшая скотина типа ниндзя ловко проникла на территорию отделения, охраняемую, кстати, стрельцами Еремеева, коим бабка фитиль Уже вставила. Так вот, в результате данного проникновения на подоконнике в моей комнате было оставлено яблочко наливное. А налито оно было быстродействующим нервнопаралитическим ядом. По-местному называется «карачунов корень». И то, что я как-то сумел добраться до лестницы, - почти чудо...

На грохот моего упавшего тела прибежали квар­тирующие здесь же сотрудники нашего отделе­ния - Баба-яга, в нижней рубашке, с ухватом на­перевес, и Митя, в исподнем, но с топором! Поняв, что бить некого, они дружно кинулись меня спа­сать и... Фанфары! У них получилось!

Бабка напоила меня, бессознательного, рвот­ным, а верный Митяй жал мне на живот до тех пор, пока последнее яблочное пюре не вышло наружу. Однако, несмотря ни на что, в чувство я так и не пришёл, зато бледнел не по дням, а по часам. Это чисто местное выражение, в наших милицейских протоколах редко употребляемое. Ну, короче, они предпочли обо всём позаботиться заранее: прича­щение, отпевание, гробовщик, козырное место на кладбище, оповещение печальной вестью всех за­интересованных лиц.

Э-э... не в смысле заинтересованных в моей смерти! Но вы меня поняли, да?

- Царь в курсе?

- А то, сокол ты наш! Горох уж, поди, первым соболезнования прислал и на крест каменный из казны отсыпать обещался.

- Деньги пришли? - зачем-то уточнил я.

- Ну-у, - неуверенно замялась Яга. - Ежели по совести говоря, то час назад гонец под роспись доставил.

- Сколько?

- Пятьдесят рублей золотом! Не пожадничал государь за-ради любимого участкового.

- Кто ещё денег дал? - продолжал дожи­мать я.

Как оказалось, дали многие. Кнут Гамсунович от лица всей Немецкой слободы прислал сто пять­десят рейхмарок и венок с готической надписью по-немецки. Текст нуждался в переводе, но всё равно очень красиво. Боярская дума отправила аж шесть венков и два ведра самогону на упокой. Ар­мянская диаспора послала двенадцать рублей мел­кими деньгами и две свежие гвоздики. Общеизве­стный ростовщик-гробовщик Шмулинсон сделал скидку в десять процентов, пообещав обить гроб не чёрным, а серым, в цвет милицейского мундира. Дьяк Филимон Груздев на словах передал фигу и пообещал сплясать у меня на могиле в максималь­но нетрезвом состоянии, потому как уже ничего ему за это не будет.

Вроде всё. Ах да, ещё тётка Матрёна пообещала прислать бочонок кислой капусты, но, узнав, что получателем будет наш Митя, отказалась...

- Приказываю отпустить начальника отделе­ния, - взвесив все «за» и «против», предложил я.

Мои сотрудники, подумав, убрали руки и отва­лили в стороны.