Татьяна Устименко - Хроники Рыжей (Трилогия)

Самые сильные маги, включая Марвина и Саймона, улучшали климат Нижнего уровня, превращая в волшебные сады его некогда сумрачные долины, засаживая его степи тенистыми лесами, создавая в его пустынях полноводные реки и говорливые ручьи. А тем временем будущий наследник демонических земель учился фехтованию, математике, истории, философии и магии, проявляя во всех этих премудростях недюжинные способности и обещая вскоре намного превзойти своего погибшего отца. Но в моем мятежном сердце, переполненном гордостью за сына, все равно жило и не желало умирать неумолкающее волнение, вызванное короткими строками, вычеканенными на лезвии Полумглы. Словами, обещающими неминуемое соединение отца и сына, коим надлежало пойти по жизни одной, общей для них дорогой…

Но свершится ли когда–нибудь предначертанное? Увидятся ли они?

Этого я не ведала…

Если вдуматься, то на деле счастье оказывается чрезвычайно простой штукой, доступной каждому из нас. Мы зачастую полжизни гоняемся за чем–нибудь несущественным, возводя эту мелочь в ранг глобального смысла бытия, а заполучив желаемое, понимаем, что не стали счастливее ни на йоту. Сейчас, мысленным взором окидывая дни и часы, проведенные в кругу семьи и друзей, я осознала, что обрела счастье уже давно, просто не хотела этого понимать, ожидая чего–то волшебного, сражающего наповал. А ведь тихое домашнее счастье зримо присутствовало в каждой капле молока от наших коров, в каждом ломте сыра, в куске купленного в Геферте шелка и утренних трелях малиновок под окном моей спальни. Счастье – оно рядом, просто нам нужно научиться принимать его тихие ненавязчивые проявления, открываясь навстречу радости и любви. И учить, терпеливо учить этому других.

Несколько дней назад, уже под вечер, я взяла в руки бисерную вышивку, в которой пока так и не преуспела, и спустилась в садовую беседку, вознамерившись поприсутствовать на очередном уроке своих детей. Замученный заботами Марвин важно восседал за столом, склонившись над толстой книгой, а его окружила любознательная ребятня, затаив дыхание следившая за перипетиями увлекательной сказки. Я скромно опустилась в самое дальнее кресло и сделала вид, будто занята только рукоделием. Но моего показного смирения хватило ненадолго.

– Скакал орк–княжич три дня и три ночи… – хорошо поставленным баритоном читал Марвин, выразительно шевеля бровями и нагнетая атмосферу загадочности.

– Ага, пока у него скакалку не отобрали… – ироническим шепотом прокомментировала я, подмигивая Люцию.

Мальчик тут же прикусил губу, сдерживая смех, а Мириам шаловливо фыркнула, вежливо прикрываясь носовым платком. Некромант одарил меня недовольным взглядом, перелистнул страницу и продолжил чтение:

– А Василиса–царевна вышла во двор, три раза вокруг себя поворотилась да и упала наземь…

– Эпилепсия – очень неприятное заболевание! – брякнула я, утыкаясь носом в запутанный клубок из ниток и бисерных бусин, который скорее напоминал какое–то жуткое безобразие, чем потенциальное произведение искусства. М–да, с мечами–то у меня куда как ловчее получается…

Мириам и Нина открыто хихикали на два голоса. Марвин сердито захлопнул книгу, украдкой показал мне кулак и обратился к развеселившимся ученикам:

– Ну и что вы поняли из сказки про молодильные яблоки?

– А они и в самом деле существуют, эти яблоки? – подозрительно спросил сидящий чуть поодаль Кса–Бун.

– Ну – задумался некромант, дергая себя за рукав мантии, – а почему бы и нет? Приносила же Мелеана с Радужного уровня живую и мертвую воду…

– Мама, – требовательно протянул Люций, – а молодильные яблоки ты там видела?

Я проказливо ухмыльнулась:

– Ну насчет яблок врать не стану, а вот молодильных слив у нас в саду полным–полно, особенно когда они еще недозрелые. Вон вчера дядька Гийом ими злоупотребил, так потом рассказывал горничным на кухне, что, пожалуй, уже лет двадцать так шустро в уборную не бегал и что, мол, сливы эти бодрят почище любого патентованного некромантского зелья…

Дети хохотали до икотки. Опершись на рукоятку своего неразлучного топора, басовито хрюкал дюжий канагериец, кулаком утирая слезящиеся от смеха глаза. Оскорбленный в лучших чувствах Марвин, особенно обидевшийся на мои выпады в адрес его снадобий, побелел от гнева, но тем не менее выражался безупречно тактично:

– О, наша мудрая повелительница, – определение «мудрая» в его исполнении прозвучало донельзя язвительно, – а не пойти ли вам куда подальше… например, на мечах поупражняться? А то ведь вы вразумляющих слов не понимаете, будто родом из какой–то иноязычной страны происходите…

– Ты хотел сказать – из наглоязычной? – усмехнулась я. – Дети, а ну – кто со мной в мяч играть хочет? – И я увела с собой всю компанию, к которой пару минут спустя присоединился и сам некромант, никогда не страдавший злопамятностью.

Мы дружно прорезвились на лугу весь вечер, вплоть до наступления темноты, увлеченные нехитрой игрой, – и в этом тоже заключалась частичка простого, доступного всем счастья…

А сейчас я сидела на полу в оружейной зале, листала пожелтевшие от старости страницы Хроник Бальдура и попутно подробно анализировала прошлое, прислушиваясь к своему внутреннему голосу. Прошлое – как тесно переплетается оно с настоящим, как сильно влияет на будущее! Кажется, я поняла это только сейчас, беспристрастно оценив деяния дней ушедших и вспомнив все. Я нашла допущенную мною ошибку, ставшую для нас роковой. Именно она, а отнюдь не волшба Саймонариэля, во всем мне сознавшегося, воспрепятствовала возвращению Астора, так и не сумевшего прорваться в мир живых. И эта ошибка лежала целиком на моей совести. Любовь не терпит эгоизма. Любовь невозможно использовать в каких–либо корыстных целях, преследуя личную выгоду. Любовь все равно почувствует присутствующую в нас фальшь и не простит низменного обмана. Я любила Астора не ради него самого, а лишь ради себя, предвкушая, какое неземное счастье доставит он мне своим возвращением, и ничуть не заботясь о том, какое счастье я способна подарить ему взамен. Пророк Логрин оказался прав – нужно творить добро не ради личной выгоды, а ради самого добра. Счастье пугливо и хрупко, его невозможно вымолить или украсть, его можно лишь создать, причем только своими руками и делами. Я оказалась недостойной возвращения Астора, но заслуживала ли я его теперь, изменившись сама и изменив окружающий меня мир? Возможно, любовь и правда не поддается реанимации, но почему же тогда день за днем я взываю к ней снова и снова, призывая воротиться в мое сердце уже не ради меня самой, а хотя бы ради него – мужчины, скитающегося в пустоте небытия? И ведь сейчас я готова заплатить любую цену за то, чтобы душа Астора все–таки обрела свое заслуженное счастье, пусть даже за счет моей разбитой жизни…

Я уже почти забыла, как может звучать новая песня, но сегодня она родилась сама, вобрав в себя всю боль моей истощенной страданием души:

Я знаю, смерть – необратима,

Так отчего пытаюсь вновь

Не проходя спокойно мимо,

Реанимировать любовь?

Любовь по краю смерти бродит,

Но, не страшась беды оков,

Цепочкой за собою водит

Слепых, беспечных дураков.

Вот, плотно к линии обрыва

Расставив обреченных в ряд,

Любовь речет слова призыва…

Слепцы ее благодарят…

И каждый, кто решился с кручи

Шагнуть, поверив в страсти нить,

На миг короткий мрака тучи

Сумел собою осветить.

Сгораем искрами в полете,

Сверкаем ярко – как смогли, —

Ведь нынче, право, не в почете

Те, кто сумел достичь земли.

А тот один, кто тверди грешной

Коснулся – и остался жить,

Ужасной гибелью неспешной

За это должен заплатить.

Душевным болен он терзаньем,

В нем заживо свернется кровь,

Но он, глупец, горит желаньем

Реанимировать любовь…

Мое прошлое стало воистину бесценным даром, принесшим мне десятки полезных уроков. Я много узнала и много испытала, я выполнила данные обещания и изведала множество тайн нашего мира, но при этом я все равно не смогла постичь главного – почему на кожаной обложке книги до сих пор не появилось название, когда–то обещанное мне Единорогом в Храме света? Значило ли это, что мой путь еще не закончен? И почему в Хрониках остался еще один чистый лист – единственный, самый последний… Последняя веха на длинном жизненном пути…

Я смотрела на этот пустой лист, и желание заполнить его становилось невыносимым. Я должна увековечить на нем нечто заповедное и недоступное – то, без чего моя жизнь стала пустой и бессмысленной… Я сняла со стены маленький кинжал и провела по своей ладони его острым кончиком. Несколько капель алой крови вытекли из свежего пореза и упали на чистый лист, складываясь в буквы, образовавшие самое дорогое для меня имя. Имя того, кто так и остался тем нереальным, горьким, краденым счастьем, коего я не смогла обрести, невзирая на все мои победы и поражения. Наивысшим счастьем, по–прежнему недостижимым для меня даже в этот самый миг…