Итало Кальвино - Космикомические истории

Если каждое тело, рассуждал я, обладает способностью к испусканию и отражению световых волн в особом, только для него характерном порядке — то куда оно девает эти волны? В карман их прячет, что ли? Отнюдь нет! Оно награждает ими каждого встречного и поперечного! Хорошо, а если бедняга не сможет их использовать, если они ему ни к чему и даже мешают — как станет он тогда реагировать? Спрячется от них, забьется в угол? Ничуть не бывало! Потянется к ним как миленький и будет тянуться до тех пор, пока его самая чувствительная к этим световым колебаниям точка не сенсибилизируется и не разовьется в особый орган, который сможет использовать эти волны в виде зрительных образов! Короче говоря, эту связь: глаз — головной мозг, я представлял себе как своего рода туннель, прорубленный скорее снаружи — усилием того, что готово было стать образом, — нежели изнутри, стремлением уловить какой-нибудь образ.

И я не ошибался, я и сейчас уверен, что это предположение в основных его частях остается справедливым. Нет, ошибку я допустил в другом — когда думал, будто зрение придет в первую очередь к нам, к ней и ко мне. Я изо всех сил старался сделать свой образ красочным, многоцветным, полным гармонии, готовясь войти в мир ее зрительных восприятий, занять в нем особое место и укрепиться там настолько, чтобы мой образ был с нею и в ее сновидениях, и в ее воспоминаниях, и в ее размышлениях. И я чувствовал, как в то же самое время — вместе со мной — и она излучает свой образ, настолько совершенный, что рано или поздно он непременно разбудит пока еще дремавшие во мне внешние чувства и, развив мое внутреннее зрительное поле, воссияет в нем во всем своем великолепии.

И вот наши с ней совместные усилия вели нас к тому, что мы становились совершенными объектами того внешнего чувства, о котором еще никто ничего толком не знал, но которое достигло впоследствии такого совершенства как раз благодаря совершенству своего объекта, а объектом этим были мы с ней. Глаза, зрение — вот что я имею в виду. Но что эти самые глаза, когда они, наконец, открылись, чтобы увидеть нас, оказались не нашими с ней, а чужими глазами, — этого я даже представить себе не мог!

Мы жили в унылом окружении бесформенных, бесцветных существ, которых и существами-то нельзя было назвать, — мешки, наспех набитые внутренностями, не больше! Они понятия не имели, что с собою делать, как выразить себя и обрести законченную, устойчивую форму, которая могла бы обогатить зрительные представления любого, кто посмотрит на них. Они только и знали, что шнырять взад-вперед то в воде, то в воздухе, то по скалам, погружаясь, снова выныривая, кувыркаясь и вертясь без всякого дела. И это в то самое время, когда мы с ней и все те, кто хоть как-то стремился создать для себя форму, изнуряли себя нелегким трудом! Только благодаря нам этот хаос стал хоть в какой-то мере пространством, где уже есть на что поглядеть, — и кто же этим воспользовался? Они, эти непрошеные гости, которым зрение прежде и во сне не снилось (ведь это были такие уроды, что сколько ни созерцай они друг друга, это им все равно ничего бы не дало), те самые, что навсегда остались глухими и равнодушными к зову формы. И пока мы корпели над черной работой — готовили то, на что стоило посмотреть, — они тихой сапой присвоили себе самую удобную и бесхлопотную роль: стали приспосабливать свои жалкие, зачаточные органы восприятия к тому, что уже можно было воспринять, то есть к нашим образам. И пусть мне не говорят, что эти бедняги тоже, мол, потрудились: из той клейкой кашицы, какой были набиты их головы, могло получиться все что угодно, в том числе и светочувствительный орган, большого ума для этого не требовалось. Усовершенствовать его — вот тут бы я хотел на них посмотреть. Что они стали бы делать, не будь в их распоряжении видимых объектов — и не просто видимых, а ярких и пестрых, которые сами бросаются в глаза? Короче говоря, они добыли себе глаза за наш счет.

Итак, зрение, наше зрение, то самое t которого мы смутно ожидали во мраке, получили благодаря нам другие. Так или иначе, эта великая революция совершилась! Как-то сразу вокруг нас открылись глаза: роговицы, радужные оболочки, зрачки; блеклые, выпученные глаза осьминогов и каракатиц, круглые студенистые глаза золотых рыбок и краснобородок, висящие словно на ниточках глазки раков и омаров, граненые, навыкате, глаза мух и муравьев. Черный лоснящийся тюлень проплывает, мигая глазками, маленькими, как булавочные головки. Улитка высовывает шарики глаз на двух длинных антеннах. Бесстрастные глаза чайки окидывают водную рябь. Глаза подводного охотника из-под круглой стеклянной маски пристально исследуют дно. Глаза капитана дальнего плавания из-за линз подзорной трубы и глаза купальщицы, скрытые большими черными очками, задерживают взгляд на моей раковино, а затем встречаются между собой, и оба забывают обо мне.? чувствую на себе взгляд дальнозорких глаз из-под очков для дальнозорких: это какой-то зоолог, который ловит меня в кадр своей зеркалки. В этот момент целая стая крошечных, только что вылупившихся рыбешек проходит передо мной, таких маленьких, что кажется, будто в каждой белой рыбке только и есть места, что для черной точки глаза; и словно облако пыльцы в воздухе, мириады этих точек проплывают в воде.

И все это мои глаза. Это я сделал их возможными, я выполнил активную роль, снабдив их исходным сырьем — зрительными образами. Только с глазами пришло все остальное, все, чем другие, обретя глаза, стали, независимо от их формы и назначения, и все, что им, независимо от их формы и назначения, удалось сделать, — всему положил начало я. Все это было заложено уже в том, что я существовал, в том, что у меня завязались отношения с другими существами, и т. д., и в том, что я взялся за изготовление раковины, и т. д. Одним словом, во мне заключалось решительно все!

И в глубине каждой пары этих глаз жил я, а вернее сказать, одно из моих «я», мой образ, и этот образ встречался с ее образом, самым точным ее образом, в том особом мире, который начинается за полужидкими сферами радужных оболочек, за темнотой зрачков, за хрустальными чертогами сетчаток, в подлинной нашей стихии, которой нет ни конца, ни края…

Его биография под названием «Барон на дереве» вышла и на русском языке.

Правда, порой мой автор использует вымышленные теории вымышленных ученых.

Мне придется здесь говорить об отдельных эпизодах моей жизни не в том биографическом порядке, в каком их прочтете вы, потому что сходные проблемы нам приходилось решать в самые разные эпохи.

Заново, на пустом месте (латин.).

Нураги — доисторические каменные постройки в Сардинии.

Менгиры — вертикально стоящие каменные глыбы, воздвигнутые доисторическими обитателями Нормандии.

Кохинор — один из самых крупных алмазов в мире.

Тем хуже (франц.).