Антон Твердов - Реквием для хора с оркестром

Анна вскрикнула. Никита отлетел в сторону и наткнулся на каменный кулак Вадика, который врезался в его челюсть так мощно, что Никита как подкошенный рухнул на колени и замотал головой, словно бык, отгоняющий слепней.

— Вот так, — возник в сыром ночном воздухе голос Гоши Северного. — Не надо было рыпаться. А теперь телку…

Расслышав последние слова, Никита зарычал и вскочил на ноги. Вадик снова бросился на него, но Никита мгновенно отпрыгнул в сторону, а когда Вадик пролетел мимо него, зарядил тому каблуком ботинка под колени — Вадик с проклятиями ухнул в ближайшие кусты.

— Держи ее!

Никита развернулся на эти слова — Олег Сорвиголова, схватив Анну за волосы — за прекрасные золотистые волосы, тащил девушку к угрюмо молчащей машине. На потном лице Олега застыла ухмылка. Никита шагнул к нему и, отметив долетевший откуда-то сбоку голос Гоши:

— Сорвиголова! В машину ее, суку, тащи! — вдруг вспомнил, что в руках у него зажата массивная астролябия.

Никита широко размахнулся.

Олег Сорвиголова поздно заметил Никиту. Возможно, он вообще его не заметил бы, если бы не предостерегающий окрик Гоши — но и в том и другом случае ничего сделать не смог. Позолоченная махина астролябии со свистом рассекла стылый воздух и тяжко опустилась на знаменитую голову Олега.

Олег раскрыл рот, выпустил золотые пряди и снопом повалился на асфальт.

Тяжело дыша, Никита посмотрел на астролябию в своих руках. Позолоченные лопасти были неисправимо изувечены. Потом перевел взгляд на неподвижно лежащего на земле Олега, вокруг головы которого стремительно расплывалось темное пятно.

— Это неслыханное безобразие! — вывел его из ступора пронзительный голос Анны. — Государство, которое дает возможность каждому добропорядочному гражданину право на самосовершенствование, кажется, забывает о наличии индивидуумов, которым незнакомо само понятие моральных принципов… Государство…

Неизвестно что наговорила бы поколебленная в своих светлых убеждениях девушка, если бы ее не прервал хриплый голос Гоши Северного:

— Ну хватит, бляди! Доигрались!

Никита повернулся к Гоше и прежде его самого увидел черное и смертельно опасное дуло пистолета, направленное прямо ему — Никите — в грудь.

— Хватит, — повторил Гоша. — Доигрались. Не ожидал я от тебя, Никита, такой херни, не ожидал. Пахан наш, Женя Петросян, говорил мне: не дави слишком сильно на пацана — то есть на тебя, — не дави… Он сам образумится, нужно его только на правильный путь наставить. А ты вон как…

Гоша указал глазами на безмолвное тело Олега Сорвиголова.

— И теперь, — вздохнув, продолжал Гоша, — мне не остается ничего, кроме…

Передернув затвор, Гоша не договорил. Да и не имело смысла договаривать.

— Гоша, — сглотнув слюну, позвал Никита. — Ты чего?

— А того, — деревянным голосом сказал Гоша и прищурил левый глаз. — Ты железяку-то брось… Все равно тебе не понадобится…

Никита шевельнул правой рукой. Гоша скосил глаза на полетевшую в кусты астролябию — и в этом была его ошибка, в которой не раз раскаивался и он сам, и не подозревающие об этом печальном случае официанты многих ресторанов, которые на протяжении всей последующей Гошиной жизни не раз и не два имели неосторожность предложить Гоше в качестве блюда к завтраку «яйца всмятку».

Как только Гоша на мгновение отвел от него глаза, Никита прыгнул вперед и нанес мощнейший удар ногой Гоше между ног. Гоша выронил пистолет, свел вместе колени, закатил глаза к равнодушному небу и тихо-тихо что-то пропищал, перед тем как ничком свалиться к подъездным ступеням.

— Готово, — хрипло сказал Никита, поворачивая к Анне.

— Готово! — ухмыльнулся невесть когда успевший покинуть место своего приземления Вадик.

Никита отступил назад, стараясь понять, куда подевалась Анна, — и пропустил тот момент, когда Вадик размахнулся астролябией. Старинный позолоченный прибор второй раз за минуту взлетел в ночном воздухе и опустился прямо на темя Никиты.

Ослепительной вспышкой разорвалась темнота, и Никита почувствовал вдруг, как ноги и руки отказали ему, словно бы отделившись от его туловища, мгновенно и слаженно, как будто осознав, что в них отпала всякая необходимость. Никита хотел вскрикнуть, но не смог произнести ни звука в пузырящейся золотыми отблесками радуге, в которую внезапно превратилась вспышка, ослепившая Никиту сразу после удара по голове. Чтобы хоть что-то сделать в эти страшные мгновения, Никита попробовал по шевелить своим туловищем — и это у него получилось. Секунду спустя он уже плыл по радуге, извиваясь на манер сперматозоида, плыл быстро, словно от чего-то спасаясь или к чему-то стремясь. Какие-то отрывочные звуки долетали до него из того мира, который Никита еще пару секунд назад считал родным:

— Нонсенс! — голосил пронзительный женский голос. — Что же происходит в конце концов? Почему стражи порядка не на месте преступления? Государство, в котором до сих пор можно найти индивидуумов, подобно… Никитушка! Что же они с тобой сделали? Сучары гуммозные! Волки-и-и… — Окончание женского вопля накрутилось на вибрирующую спираль милицейской сирены и утонуло в переливающихся волнах радуги, по которым Никита катился, уже не прикладывая к этому никаких усилий — все быстрее и быстрее.

Когда движение стало невыносимо быстрым, Никита замер, словно со всего размаху врезавшись во что-то мягкое и влажное. И тогда на него навалилась спасительная черная пустота.

Пробуждение давалось Никите с большим трудом — как будто он сдирал с себя глухое ватное одеяло, а за этим одеялом было еще одно, а потом еще одно, и груз бесконечных удушающих одеял тяжело давил на Никиту, сковывая руки и ноги…

«Постойте? — подумал он вдруг. — Какие руки и ноги, если у меня руки и ноги давно отвалились?»

Никита открыл глаза, пошевелился и первым делом заметил, что все положенные человеку при рождении конечности у него присутствуют. Сразу после этого Никита определил, что лежит на какой-то твердой ребристой поверхности, а над головой у него низкий потолок и ярчайшая электрическая лампочка, забранная в намордник из ржавого железа.

Никита рывком поднялся и сел, свесив ноги… ну да, с нар. Обычные тюремные нары, зарешеченное окно, за которым пухла безмолвная чернота.

— КПЗ, — сказал Никита сам себе и тут же заметил, что он находится в камере не один.

— Здорово, братан, — проговорил сидящий, обняв колени, на нарах у противоположной стены здоровенный дядька с переломанным во многих местах носом. — Очухался наконец?

— Очухался, — подтвердил Никита. Последние события вдруг промелькнули перед его глазами с такой молниеносной скоростью, что Никита даже поморщился, ощутив что-то вроде тошноты.

«Анна! — подумал он. — Менты… Сирена голосила, когда я вырубился. Значит, менты подоспели. С одной стороны, это хорошо — Анну они спасли. А с другой — довольно-таки хреново, потому что меня, судя по всему, поластали. Эх ты, мать твою… Надо же так глупо вляпаться. Теперь и моя судимость всплывет… И еще кое-что из последних подвигов. Если адвокаты не постараются, меня надолго упечь могут… Да какие на хрен адвокаты! Теперь Петросян злой на меня как черт! Я же против братвы попер…»

Никита помотал головой, и мысли его приняли несколько другое направление.

«Странно все-таки, что меня сразу на хату кинули, — думал он, — а не в больничку. Видели же, скоты, что я без сознания… Или рана моя была настолько неопасна?»

Никита пощупал затылок. Голова как голова. Волосы, которые не мешало бы постричь, растрепались. Никакой даже шишки нет.

Справа от Никиты раздалось глухое покашливание. Он обернулся и, увидев, озадаченно сморгнул. Всего в нескольких шагах от него на нарах сидел самый настоящий негр, голый и черный, как лужа мазута. Электрическая лампочка мерцала на его коже маслянистым отблеском. Никита снова сморгнул — нет, негр не был совсем голым — его бедра были обмотаны куском материи — черной и поэтому почти полностью сливающейся с цветом кожи.

— Чего смотришь? — ухмыльнулся дядька с перебитым носом. — Черных никогда не видел?

— Нет, — признался Никита. — Никогда.

— Я тоже — так близко, — сказал дядька. — А этот вообще какой-то дикий. Смотреть страшно…

— Ага. — Никита согласился и с этим, хотя вообще-то на дядьку с его изувеченным носом смотреть было не менее страшно, чем на негра.

— Сидит и глаза таращит всю дорогу, — продолжал дядька. — Зверюга. Не иначе как за людоедство посадили.

— Вряд ли, — с сомнением сказал Никита. — Мы же не в Африке. Он, наверное, студент какой-нибудь…

Негр, словно догадавшись, что разговаривают о нем, выкатил глаза, страшно оскалил зубы и хрипло прокаркал:

— Макамба! — при этом руками сделав в воздухе молниеносное движение, как будто кого-то душил.

«Да, — подумал Никита, глядя на страшного негра, — пожалуй, что и за людоедство».