Илья Новак - Запретный мир

Женщины насели на него, и старик заколебался, почесал нос, что-то еще побурчал-поворчал, поломался немножко, а затем и смирился.

Пошел Миляга в сарай, Пышечке же вроде почудилось, что очень-очень тихо усмехнулся батя, а когда уже Мерина выводил, глаза его лукаво и довольно блестели.

Поехал старик.

До станции, правда, не пара-тройка миль, все пятнадцать будут.

Ехал он не спеша, отдыхал от семьи, к захваченной бутылке с наливкой прикладывался, самокруткой затягивался, по сторонам лениво смотрел: там лесок, сям ферма, вот рощица, тут озерцо, здесь мельница, вон стадо молодых кобыл пасется… И старый мерин, который Старый Мерин, под стать хозяину – тихий, неспешный, на кобыл вовсе не глядит, не реагирует. И не потому, что старый, а потому, что, известное дело, мерин.

Колеса поскрипывали, солнце светило ярко, но не припекало, от Мерина навозом попахивало, от телеги – сеном, Миляга полулежал, опершись локтем о дощечку. Хорошо ему было.

Долго ехали, вот уже и крыша показалась железная, ржавая, потом – весь домик. Миляга поближе Мерина подвел, бросил поводья, позволяя животине свободно пастись.

Приехали, значит.

Пип Смарч еще раз обошел дом и в задумчивости остановился возле заколоченной фанерой двери. Приложив ладонь козырьком к глазам, он поглядел на золотые в лучах солнца полоски рельсов, тянувшиеся от горизонта к горизонту.

Второй пропал, подумал он, вспоминая о предыдущем смотрителе, нервном, вечно чем-то озабоченном старикане, невнятно твердившем о небесных агентах и вселенском заговоре. После его безвременного исчезновения из города от дорожного и полицейского управлений приезжала комиссия. Сурьезные дядьки в цивильном, но с пистолями облазили всю округу, чего-то вынюхивали, расспрашивали фермеров, но решительно ничего не обнаружили и отбыли восвояси.

Новый смотритель оказался хорошим пареньком, приятным и вежливым, хотя и чудаковатым.

Но вот и он пропал.

Пип еще раз обошел полустанок, обращая при этом внимание на давно погасшие фонари с застывшими остатками масла, на проросший между грядок бурьян, на холщовый запечатанный мешок, сброшенный, как обычно, с почтового поезда и до сих пор валявшийся в траве.

Неделя, решил он.

Неделя, как на станции пусто.

Солнце припекало, в пожухлых зарослях лопухов кто-то бестолково и одурело свиристел, в небе застыло одинокое, похожее на парик уездного судьи облако. Звенящая сонная тишина окутывала маленький полустанок с окрестностями еще одним облаком, золотым и горячим. Понимая, что обычный однодневный выходной, взятый, чтобы передохнуть от семейных дел, оборачивается чем-то не совсем обычным, Миляга с трудом подавил в себе навязчивое желание развернуться, поймать пасущегося в отдалении Старого Мерина и отбыть восвояси. Вздохнув, он локтем выдавил фанеру, заменявшую стекло в двери.

Вошел.

В домике было пусто, тихо и жарко. Недельная пыль покрывала все доступные поверхности.

Миляга не спеша обследовал помещения, внимательно приглядываясь и замечая все детали, – а замечал он действительно многое, ведь не зря Пип Смарч имел у окрестных фермеров немалый авторитет, недаром его приглашали на все сходки-заседания районной управы.

Везде он ощущал специфическую атмосферу, суть которой можно было бы выразить одним словом: ожидание.

Ожиданием, как сквозняком, тянуло в коридоре, ожидание поселилось на кухне, оно скапливалось возле постели и у открытого платяного шкафа в спальне…

Оно пронизывало весь домик.

В конце коридора имелась неприметная дверь.

Пип открыл ее, вошел и замер.

На табурете посреди полутемной кладовой что-то лежало. Ожидание концентрировалось над ним почти зримым, во всяком случае явственно ощутимым коническим вихрем.

Миляга наклонился и поднял с пола шерстяной, влажный, судя по вырезу – женский свитер, ощупал его и сунул за пазуху. Потом взял с табурета очки с толстыми, покрытыми каплями воды линзами в дешевой оправе. Осмотрел их и положил в карман.

Потом перевел внимательный взгляд прищуренных глаз на то, что лежало на табурете.

Это была шляпа-цилиндр, но целым от нее осталось лишь круглое фетровое дно. Тулья и поля пребывали в полуразорванном виде, наклонившись под углом в сорок пять градусов к поверхности табурета. Вроде что-то распирало их изнутри…

Гул. Неслышный, но мощный и многоголосый, будто слагающийся из всех звуков мира: из рычания зверей, шелеста листьев, скрипа весел в уключинах и несмазанных дверных петель, звона стекла, стука копыт о камни, лязга железа о железо, щелканья тетивы и свиста летящей стрелы, небесного грома и плеска капель, падающих в воду…

Миляга вздрогнул, повернулся, чтобы уйти… и замер, почувствовав взгляды – тысячи далеких взглядов, уставившихся на него из разорванного цилиндра.

Что-то скапливалось, густело в воздухе позади него.

Тишина набухла грозовой тучей, перенасытив реальность статическим электричеством. Старик задрожал, но обернуться не решился. Ожидание сгущалось, взгляды покалывали затылок Пипа тысячами серебряных иголочек.

Медленно, очень-очень медленно Пип Смарч по прозвищу Миляга обернулся и прикусил губу. В полутьме фетровые лепестки колыхнулись и раздвинулись.

Цилиндр распрямился.

И реальность взорвалась.

С воплем он проскочил через исковерканную дверь и, обнаружив, что земля перестала быть плоской, полез на четвереньках вверх по дрожащему, оползающему склону.

На вершине гребня Пип, оглянувшись, увидел, как покореженный, с перекосившейся антенной домик исчезает в оке воронки. Его захлестывали бурлящие оранжевые волны.

Заорав, он побежал дальше и лишь раз оглянулся на бегу, чтобы увидеть картину, которая уже никогда не изгладится из его памяти: как рельсы, мотая оторванными концами, извиваясь, с визгом стремительно втягиваются в воронку, словно великанские спагетти в ненасытную пасть.

Легкие горели, сердце колотилось в груди, но Миляга добежал до телеги, влез на нее и тут впервые в своей жизни ненадолго потерял сознание.

А потому не видел, как обрывки рельсов, проламывая шпалы, взрыхляя землю и выворачивая кусты, втянулись в воронку, где уже скрылся домик, огород с пугалом, насыпь полустанка и два масляных фонаря; как поверхность земли изогнулась еще больше, а затем над воронкой вспух до самого солнца пузырь оранжевого света.

Затем раздался громкий чмокающий звук, пузырь исчез, и воронка исчезла, выплюнув напоследок какой-то предмет.

И ожидание исчезло тоже. От голого места среди лугов, где раньше находился полустанок, медленно распространилось радостное перешептывание, звуки хлопков по плечам и спинам, смех, ахи и охи.

Распространились – и стихли.

Далеко-далеко от этого места, на другом конце бесконечности, мир Цилиндра распрямился.

Пип очнулся потому, что над его головой раздался тонкий свист. Он чуть изменил положение тела, сдвинул в сторону голову, и, как выяснилось через мгновение, правильно сделал. Что-то с треском вломилось в содрогнувшуюся телегу, пробило днище и вонзилось в землю между колесами. Миляга еще полежал, приходя в себя, а затем покосился на Старого Мерина, который в свою очередь косился на хозяина с полным безразличием, философски прядая ушами.

«Ну вот, – как бы говорил Старый Мерин, – ехали-ехали, потом стали, пожевали, подкрепились то есть, ну и обратно потрюхаем помаленьку, да, хозяин?»

Миляга ответил ему: «Погодь!» – окинул взглядом белый песчаный участок, оставшийся на месте, где раньше располагался полустанок, и залез под телегу. Назад он вылез, сжимая в руках распрямленную и заточенную с одного конца кочергу. Оглядел деревянный обломок-полумесяц, кое-как висящий на шершавом железе, и сообразил наконец, что держит самодельную шпагу Дылды.

На него упала тень.

А следом за тенью медленно спикировал фетровый блин, при взгляде на разодранные, сплюснутые края которого возникало стойкое впечатление, что по нему потоптался слон.

Что все это означает, Пип Смарч ведать не ведал, совершенно точно знал лишь то, что черный лоскут на его коленях теперь самая что ни на есть обычная, простая, никакими необъяснимыми особенностями и свойствами не обладающая тряпка.

Он вернулся под вечер, сильно пьяный, без посылки, бандероли и писем. Имеющиеся на хозяйстве в количестве пяти особей женщины собрались подвергнуть его полной обструкции, но посмотрели в глаза старика, пригляделись к его лицу… И ничего такого делать не стали, даже слова упрека не произнесли. Потому что знали: когда у бати, супруга и зятя такое лицо, лучше его не трогать – чревато последствиями.

После комиссия приезжала: от Управления дорогами, от Полицприказа, от муниципалитета ближайшего города, в зону ответственности которого полустанок входил. Рыскали-рыскали, расспрашивали-расспрашивали, копались в белом, никогда не виданном песочке – ничего не выкопали. Пришли к выводу, что из утробы земной вспух нарыв, именуемый у ученых гейзером, выпустил нутряной газ да назад закупорился, предварительно затянув в себя полустанок.