Виктория Угрюмова - Змеи, драконы и родственники

А те, обнаружив наконец в лесу человека с красной звездой на каске, обрадовались ему гораздо больше, чем просто родному. Этот человек был значителен и важен уже тем, что делал мир привычным, понятным и знакомым. Он доказывал и факт существования таинственных Белохаток, и то, что война продолжается, и то, что это все не сон, не бред и не галлюцинация. Да они ему памятник были готовы поставить.

И все-таки кое-что следовало уточнить.

Морунген приблизился к партизану на заплетающихся ногах и заговорил по-немецки:

— А ну стой! Ты кто такой? Нет, погоди, не говори. Спорю на десять марок: ты сейчас скажешь, что ты не партизан и никогда им не был.

Он торопливо полез во внутренний карман, но руки вели себя как-то до обидного странно, совершенно не соображали, как расстегиваются пуговицы и добывается портмоне. Дитрих скривился. Он ужасно не любил пьяных, еще больше не любил сам выступать в этой роли. Интуитивно он чувствовал, что завтра утром будет что-то неприятное, но вот что? Ох уж эти предчувствия…

Маметов не шевелился и не дышал.

— Ладно, — махнул рукой барон, — я дам тебе двадцать марок, только скажи, что ты партизан. Нет, они что здесь, сговорились все, что ли? — И, приставив руки ко рту рупором, закричал на весь лес: — Партизаны-ы-ы! Ау! Где вы, черт вас побери?!

Он покачнулся, деликатно обняв какое-то дерево, ошибочно принятое им за русскую березку, — шишковатое, с темной корой и крохотными коричневыми листочками. Обернулся к своему экипажу. Честно говоря, экипаж был не лучше своего бессменного предводителя и выглядел как шайка разбойников, захватившая обоз со спиртом. Дитрих внимательно вгляделся в красные блудливые рожи и не опознал ни одну из них как знакомую.

— Дам пятьдесят марок тому, кто покажет мне живого партизана! — И сам себе горячо порекомендовал: — Смотри, дружище Морунген, какие вороватые и хитрые физиономии. Типичные прощелыги. Держи ухо востро!

Маметов был похож на двадцать седьмого бакинского комиссара, которого по чистому недоразумению изваяли отдельно от двадцати шести предыдущих и не водрузили на пьедестал. Он только хлопал глазами. И барону его лицо показалось самым приятным и приличным из всех, какие ему пришлось видеть в ближайшее время. С этим приличным лицом он и решил вести дальнейшие переговоры:

— Так, — и Дитрих ткнул пальцем в маметовский автомат, — что это у тебя такое? Машинен пистоле П-П-Ша? Да, это П-П-Ша, давай его сюда.

Он забрал автомат себе. Маметов не пискнул и не пошевелился, пребывая все в том же ступоре. Морунген еще раз оглядел приличное лицо. Лицу очень шла типичная партизанская каска, и командир «Белого дракона» не видел никаких причин, по которым он мог бы отказать себе в удовольствии примерить эту прелесть. Он стащил каску с головы Маметова и попытался неверной рукой пристроить ее на себя, прямо поверх офицерского картуза.

— А это что такое? Военная шапка с красной звездой? Да, это шапка красного партизана — давай ее сюда, я буду красным партизаном!

Морунген наклонился к Маметову и поведал секрет, который так долго хранил в самых дальних тайниках своей души:

— Как я соскучился по партизанам, если бы ты знал. Кстати, как тебя зовут? Впрочем, не важно, иди сюда, я обниму тебя, мой друг! — И совершил попытку заключить в объятия закостеневшего, словно останки мамонта в вечной мерзлоте, Маметова. Однако координация была уже не та, что в недавнем прошлом (часа два назад), он промахнулся и чуть было не упал.

Поняв, что объятия — дело опасное, Дитрих обернулся к Вальтеру, который все еще силился сообразить, что здесь происходит.

— Вальтер, — заплетающимся языком поведал «гордость нации», — дружище, щелкни нас на фото. Дома должны знать, как я был партизаном.

В приливе любви и нежности к этому единственному в его жизни партизану Морунген решил пожертвовать ради него самым важным. Он решительным движением потыкал бутылку в руки Маметову:

— Как я люблю шнапс. Хочешь шнапс? На!

Тот уклонился, как профессиональный боксер. С таким шустрым партизаном в нынешнем своем состоянии Дитрих справиться не мог и решил оставить бутылку себе. Однако разочарование было серьезным. Профессиональные психологи, скажем, рекомендуют избегать таких разочарований, чтобы не приобрести комплекс неполноценности, который может отравить всю дальнейшую жизнь.

Дитрих был натурой сильной. Он заглянул в бутылку и громко произнес:

— Не хочешь? Он не хочет шнапса, представляете? — Тут его осенило, что партизана можно порадовать культурной программой. — Тогда пошли кататься на большом железном танке. Будешь хорошо себя вести — дам пострелять из пушки, большой железной пушки. — И он хлопнул Маметова по спине. — Нет, нет, это не то, что ты думаешь. — По-дружески обнял остолбеневшего Маметова за плечи. — Ты думаешь, Дитрих тебя обманывает? Нет, нет, это у вас танки делают из фанеры, а у нас… я знаю, тебе понравится.

Тут Дитрих наклонился к самому уху несчастного партизана и прошептал:

— Скажу тебе по секрету — сам фюрер на нем ездил, но, правда, совсем чуть-чуть.

Что подействовало на тонкую психику бойца Колбажана Маметова, теперь понять сложно. Но внезапно он ожил, во взгляде его засветилась искра понимания — и, изо всех сил толкнув Морунгена, Маметов бросился прочь и скрылся в лесу.

Барон нисколько не обиделся, но очень расстроился.

— Стой! Стой! — кричал он вслед, но нового друга уже и след простыл.

Дитрих опечаленно плюхнулся прямо на землю:

— Я же серьезно… Ну вот, наверное, не поверил. Оставил свой П-П-Ша, красную шапку и убежал — Не захотел дружить. Эх, лучше бы меня снова отправили воевать в Африку — там в песках… столько диких партизан…

И совсем уж тоскливо прошептал после долгой паузы:

— И где эти Белохатки?

Товарищ Тарас Салонюк тихо сопел возле теплого еще кострища. Снилось ему что-то очень хорошее, и выражение лица у партизанского командира было нежное и счастливое. А мы с вами знаем, что всякий раз, когда Салонюк засыпает с таким вот блаженным выражением лица, — это к большому шуму, гвалту и неразберихе. Примета такая.

Нынче источником шума и гвалта стал Маметов, ворвавшийся на место партизанской стоянки в состоянии крайнего возбуждения. Он не только кричал, но еще и тормошил своего несчастного командира. Салонюк просыпаться не хотел, отбивался руками, но глаза ему открыть пришлось. Тогда Тарас принялся увещевать своего бойца, надеясь выговорить себе еще хоть несколько часиков такого сладкого предрассветного сна.

— Командира! Командира! — дергал и теребил его Маметов. — Проснись скорее! Немецкая танка тута рядом совсем! Твоя людей поднимать, моя граната готовить!

Салонюк наморщился, как обиженный младенец, и зашептал:

— Маметов! Ну що ты за людына! Хиба ж так можна своему командиру у вухо крычаты? Люды сплять, тильки полягалы! Никуда твоя танка не денется. Завтра з самого ранку ее пидирвемо, запалымо — все, як тоби нравится. Тильки лягай, лягай, сынку, отдохни трохи.

Маметов интуитивно почувствовал, что ему не верят, и еще возбужденнее заговорил, размахивая руками:

— Не можна мне спать, немца там в лесу! Меня окружать, ловить, потом моя ахтомата и шапка себе забирать! Моей без ахтомата и шапка с красный звезда на фронте совсем не можна!

Салонюк, не теряя надежду выспаться, уговаривал неугомонного узбека:

— Во бисова дитына, десь в ночи танку знайшла. Завтра зранку пидирвемо твою танку и повидбираемо у нимця и ахтомат, и шапку… и горилку. Мабуть, у них трохи е. Хиба ж нимцю можна воюваты у наших краях без горилки? Иды, иды до хлопцив, видпочинь трохи.

Маметов отступать не собирался:

— Командира! Командира! Танка близко, завтра далеко!

Салонюк окончательно проснулся, а проснувшись, рассвирепел. Это называется — поставили Маметова беречь покой и сон товарищей по оружию? Это называется отдых?

— Ну що ты верзешь? — простонал он. — Яка така танка може буты в ночи тута у лиси?

Маметов понял, что докладывать надо обстоятельно и подробно, но очень быстро, потому что немецкие захватчики выглядели гораздо более приветливыми, чем сонный и недовольный командир.

— Командира! Немца близко с моя говорить, шибко пьяный была! Надо зараз танку брать! Немца пьяный, добрый совсем, в моя ничуть не стрелять, только ахтамата и шапка забирать! Завтра трезвый, больно злой быть, ахтамата не отдаст, стрелять будет!

Салонюка внезапно озарило. Лицо его просветлело, словно у херувимчика.

— Во, бачиш, я ж тоби казав, горилка у них е. Хиба ж бо… скильки ее там може вмистытыся у ихнему танку?

Боец Маметов, почуяв встречное движение командирской души, въелся в Салонюка, как клещ:

— Командира! Немца-танкиста трезвый быстро ехать, моя, твоя пешком не догонять! Танку зараз взять живой можна! Немца пьяный, спать, храпеть шибко, ничего не слышать, никого не смотреть!