Игорь Подгурский - На суше и на море

Все это время Баранов благополучно дремал в десятом ряду по центру зала. Лишь изредка он приоткрывал глаза, вяло имитировал внимание и косился на Петруху. Тот, изумленно распахнув глаза настежь, сидел рядом с прямой спиной и прилежно конспектировал все подряд в клетчатой школьной тетрадке с прописями, положенной на откидной столик. Информация лилась в Филиппова Ниагарским водопадом.

Места бека и Нестерова рядом с Барановым пустовали, но, всякий раз настороженно оглянувшись, заммордух успокаивался: на последнем ряду, периодически пригибаясь за спинами сидящих впереди депутатов, сидели Нестеров, Икар, Экзюпери, какой-то чопорный, но веселый барон-летун из Люфтваффе, японский ас-камикадзе из «Пасынков солнца» и еще парочка незнакомых летчиков.

Настораживало Баранова то, что летчики как по команде наклонялись, а разогнувшись, что-то жевали. Успокаивало, что пригибались они по команде Икара, а не Нестерова и закусывали, судя по всему, плотно. В конце концов Баранов смирился и уставился на трибуну.

А там ситуация изменилась кардинально. Розовый «кенгуреныш», трижды делавший фальстарт, наконец-то дорвался до свободы слова.

Данди решительно плеснул в стакан воды из графина и жадно выпил его залпом. Вода оказалась текилой. Данди поперхнулся, но, мужественно справившись с приступом понятной тошноты, для начала рассказал о своем личном вкладе в борьбу с крокодилами-оборотнями. В качестве доказательства докладчик распахнул на загорелом пузе куртку, приспустил джинсы и представил слегка ошарашенным делегатам шрам от аппендицита.

Закончил свою речь данди лозунгами: «Да здравствует джедаизм-дарвинизм! Да победит сильнейший! Смерть слабому! Пятилетке свободы совести – джедайскую гарантию! Осям зла и Гуго лично – нет, нет, нет! Подлунному миру – да, да, да! Подкуем загнанную клячу истории! Свобода нам или смерть вам! Омен!»

Зал, особенно правое крыло, неистовствовал.

Баранов от громких хлопков и топота проснулся, с недоумением оглядел зал и умиротворенно прикрыл веки. Все шло как обычно.

– Слово предоставляется следующему докладчику, – объявил председатель конференции. – Господин Гарри Портер, орден рыцарей Колченогого стола, молодежное отделение.

При слове «портер» половина зала всех крыльев и вероисповеданий от партера до галерки оживилась. С последних рядов некоторые даже потянулись к выходу из зала занимать места за фуршетными столами, уже накрытыми для банкета на первом этаже. Впрочем, подавляющее большинство осталось на месте. О юном даровании разгулов уже ходили легенды.

– Учись, юноша, – толкнул Петруху локтем в бок Баранов. – Вот это карьера! Окончил магоакадемию, палочкой своей владеет лучше, чем ты ложкой. Пропиарил себя как следует. А ты у нас только в бане паришься и все еще в стажерах ходишь. У тебя хоть ПТУ-то за плечами имеется?

Петруха виновато потупился и отрицательно мотнул головой.

– Ладно, – великодушно оставил паренька в покое заммордух, – конспектируй давай, учись. А то сгинешь дураком. Как Иванушка наш.

Вспомнив Ивана-дурака, заммордух искренне заскучал. В отряде Иван-дурак был любим всеми, даже Барановым. Безотказный и работящий, терпеливый и сносящий любые прихоти начальства, Иван работал и успевал всюду: от конюшен Поповича до зверинца Дурова. Мастер на все руки, он мало спал, чинил печи-самоходы и штопал ковры-самолеты. Он по дружбе чистил сапоги Задову и сутками напролет ковырялся отверткой в испустивших дух свет-зеркальцах, которые после этого ковыряния работали еще по два-три века сверх гарантии. Он добровольно подметал плац перед штабной палатой и всегда первым вызывался в самые опасные командировки – отдохнуть от такой легкой жизни. А еще Иван со всеми соглашался, никуда не лез, а у своего домика на клумбе сажал не цветочки, а рожь.

– Так ежели оно чаво, то завсегда при хлебушке будем, – виновато бубнил он Владимирову, когда тот по анонимному доносу за подписью Хохела пришел осматривать приусадебное хозяйство Иванушки.

Справедливости ради отметим, что донос свой (дескать, на вверенном ему участке Иван нагло растит коноплю) Хохел подписал не по злобе, а исключительно из обиды. Знал он, что на клумбе рожь, но полагал – и полагал, поверьте, с полным на то основанием, – что кормит он личный состав отменно и без крестьянских довесков. Владимиров, выслушав несвязные лепетания Ивана-дурака, трижды обошел клумбу, пристально вглядываясь в колосящиеся растения.

Рожь, которую он за всю жизнь видел только в виде буханки бородинского, командир бы не отличил от конопли даже под расстрелом. В его школьном гербарии конопли не было. В гербарии было пять страниц с засушенными веточками: ясень, осина, дуб, береза, липа.

Убедившись, что на клумбе растет что угодно, но только не конопля, начальник отряда пошел чистить хитрую рыжую физиономию Хохела от гадливой улыбки, с которой тот вручил ему свою анонимку, гордо объявив «Слово и дело». Но Дмитрий Евгеньевич опоздал: Хохел заперся на складе. Владимиров хотел было выломать дверь, но хитрый Хохел через Алешу Поповича намекнул, что в результате санкций может сорваться приготовление на обед воловьей туши, запеченной в тесте и шпигованной перепелами в сметане и рыжиками.

Интересы голодного коллектива Владимиров ставил выше, чем верность полузабытым традициям, а потому обеденное «дело» предпочел мести за облыжное «слово». К тому же Владимиров, как и все в отряде, знал, что Иван-дурак на доносы не обижается и в обыденной жизни – чисто гипотетически, конечно, – его можно сколь угодно долго хлестать по физиономии. Наивный Иванушка только бы подставлял свои щеки, поскольку был правильным христианином.

Напрасно Латын Игаркович, рискуя своим статусом отрядного священника, убеждал его не воспринимать все так буквально – Иван стоял на своем. Он прощал всем и все. Он освобождал в командировках от нечисти целые народы, и освобожденные через полгода в него уже плевали, а он утирался и прощал. Он сходился с ворогом в смертельном поединке, одолевал его – и опять-таки прощал.

Имелся у Ивана, правда, один серьезный недостаток. Был он в свете всего вышесказанного полный и законченный дурак. А потому в один прекрасный день сгинул. Куда – бог его ведает.

Кособокая избушка его и посейчас стояла на отшибе пустой – ломать ее Владимиров, на что-то надеясь, строго-настрого запретил. Скотинку (корову и теленка) забрал под свою опеку добрый Дуров, иконку Богоматери унес в свой дом Илья, а опечаленный чем-то Нестеров тряхнул стариной и как-то в сентябре написал душещипательный стишок, как последняя институтка:

Тем же вечером за очередной партией преферанса Нестеров зачитал свои вирши Илье, Алеше и Добрыне, а наутро крамольные стихи ходили в списках по всему отряду. Железный Феликс Эдмундович втихаря ронял над своим экземпляром старческие слезы. Впечатлительный бек перевел стихи на казахский, хинди, этрусский и майя. А Малюта Скуратов втихаря переписал свой список и «забыл» его в родной средневековщине под видом «Голубиной книги».

Триумф был полный. Не портил его даже тот факт, что рачительный Хохел на самом деле регулярно выкашивал клумбу, жал рожь и пек замечательный, быстро черствеющий, но натуральный хлеб без сои. Исторической правды ради упомянем, что Хохел каждую весну рожь на клумбе сам же и сеял. Он по-своему, но любил Ивана-дурака.

Испортил триумф сам Нестеров. Он в какой-то командировке загнал свои вирши одному знакомому помещику-вольнодуму. Помещик писал жалостливые стихи, ужасно любил крепостных крестьян и крестьянок и даже плакал, проигрывая их в карты. Помещик стишки подправил, публикнулся и часть гонорара, как порядочный дворянин, вернул штабс-капитану.

Баранов, озабоченный падением морального духа Нестерова и его неучтенной подработкой на стороне, направил, минуя Фурманова и Владимирова, донесение в главк – исключительно по своей линии, а потому в рамках субординации.

Из главка сей же час в Аркаим прибыла литературная комиссия, обшарила весь отряд, крамольных стихов, естественно, не нашла, но зато нашла неучтенный самогон на складе Хохела и пустующую служебную площадь сгинувшего Ивана-дурака (на балансе того же Хохела).

Комиссия распорядилась избу дурака сжечь до ее (комиссии) окончательного убытия и временно убыла на ужин в столовую. Владимиров вызвал Хохела в штаб и полчаса с ним о чем-то шушукался.

Владимиров знал, кого вызывать. Обозленный реквизицией давно списанного самогона, Хохел Остапович за отрядное добро в виде пустующей служебной хаты готов был на все. Жечь что-либо общественное на его балансе (то есть, по сути, личное) он полагал святотатством. Хохел перепоручил прием высоких гостей Садко и убыл на карусели в неизвестном направлении.