Михаил Елизаров - Библиотекарь

– Хроника Дома. Ну, и не только… Про всех понемногу…

Я открыл картонную с красными уголками обложку. Убористый машинописный текст был отбит на кальке. Размытый от копирки, шрифт пушился как шерстяная нитка.

– Ну, пойдем, Алешка, пойдем… – поторопила Горн. – Определим тебя на ночлег. Ты небось проголодался. И поешь заодно…

В коридоре мы столкнулись с запыхавшейся толстухой Клавой:

– Полиночка… Васильевна, – пролепетала она, захлебываясь дыханием, – комната нашему… э-э-э… уважаемому гостю… – толстуха поклонилась мне, – готова… В лучшем виде… Тахту поставили, стол такой шикарный, кресло, лампу…

– Спасибо, Клава, – сказала Горн. – Дуй на кухню… к Анкудиновой… Распорядись насчет ужина…

– Слушаюсь, – Клава по-военному поднесла ладонь к кудрям и во весь дух помчалась по коридору. Возле центральной лестницы она свернула и пропала из виду.

– Запоминай, Алешка, – рассказывала Горн, тыча пальцем в чередующиеся двери. – Администрация, бухгалтерия… зубной и физиотерапевтический кабинеты… манипуляционная… дальше бельевая комната… комната сестры-хозяйки… гардероб… подсобка… Верхние два этажа – палаты…

От парадных ступеней и гипсовых перил вниз вела более скромная лестница. По ней мы спустились в гулкий цоколь.

– Тут склады… Кухня… – Горн потянула носом воздух и брезгливо поморщилась. – Смердит… как в общепитовской забегаловке…

В цоколе колыхалась теплая луковая вонь. За кафельной стеной раздавался боевой лязг посуды и совиный хохот поварих.

– Просто на обед рассольник был, – встряла Маша, – не выветрилось еще.

– Просто на обед, – передразнила Горн, – помои варят… Что за народец?… За три недели обленились… А чего стараться? Старухи в маразме… и так все сожрут… Анкудинова совсем совесть потеряла… Разжалую к едрене фене!

– Полина Васильевна, напрасно вы так, – пробасила Маша. – Вкусный был рассольник, я сама пробовала, и зразы тоже вкусные…

– Нашлась, нашлась заступница… – не унималась Горн. – Спелись, кумушки… Не разлей вода… И Клаву еще… черти носят…

Я чувствовал, что брюзжание Горн напускное. Она явно нервничала, непонятно почему. Мне вдруг сделалось до того тревожно, и незримая ледяная рука взъерошила дыбом волосы на загривке.

– Куда мы идем, Полина Васильевна? – спросил я с деланным безразличием.

– В бункер.

Цоколь закончился широким пандусом, утекающим вглубь на несколько пролетов.

– Раньше там бомбоубежище было, – поясняла по ходу Горн. – Потом Книги хранились… Теперь твой личный кабинет…

Мы еще минуту петляли бетонными катакомбами. Путь внезапно закончился похожей на бронированный вход в банковский сейф внушительной металлической дверью с поворотным колесом, как на подводной лодке.

– Право руля… – Горн крутанула колесо, лязгнул отпирающий механизм, старуха толкнула тяжелую дверь, стальная плита медленно поплыла внутрь. Горн прошла первой, включила свет. – Заходи Алешка, располагайся.

Бункер оказался нормальной жилой комнатой, не затхлой, вполне уютной на вид, чему весьма способствовали декоративные окна в обрамлении темных бархатных портьер. Были также обещанные Клавой стол, тахта и кресло, затянутое белым чехлом. Из стены выступала труба то ли вентиляционной шахты, то ли мусоропровода.

Мне сразу почудилось, что я уже видел этот интерьер, только не мог вспомнить, когда, может быть, даже во сне.

– Здорово оборудовали… Молодцы… – похвалила бункер Горн. – Номер люкс… Интурист, – она с гордостью похлопала по стене. – Толщина три метра. Авиационной бомбой не просадить. Самое безопасное место в Доме. Пока здесь поживешь… до инициации. Никто не побеспокоит. Смотри, какие засовы…

Я огляделся:

– А окна такие зачем?

– Для красоты… – произнесла за моей спиной подоспевшая Клава. Она держала поднос с тарелками. – Рассольник ленинградский. Зразы мясные, рубленые. Компот грушевый. Приятного аппетита…

– Спасибо.

– Вам тут не понравилось? – искренне огорчилась толстуха. – Мрачновато, да?

– Плохо, что ни туалета, ни умывальника…

– Сантехнику за день не провести, – Клава вздохнула. – Хлопотно. Уборная рядом. По коридору немножко пройти…

– Не капризничай, Алешка, – вмешалась Горн. – Добежишь небось до унитаза… не расплескаешь.

– Вы же сами предупреждали, Полина Васильевна, чтобы я никуда не выходил.

– Верно, говорила. Вот и не шляйся. Оправишься, и назад… в бункер.

– На ночь можно и «уточку», – предложила Клава, – я сейчас принесу.

– Ну, а насчет помыться?

– Маша тебя завтра… в душевую отведет. Она за тебя… персонально отвечает… – Горн смерила денщицу строгим взглядом. – Башкой, яичниками… и прочей своей требухой… – Маша и Клава засмеялись.

– Не горюй, Алешка… – ободряюще сказала Горн. – Конвой – это временная мера. Станешь начальством… будешь разгуливать, где захочешь…

Следующие три дня мало чем отличались. Я провел их взаперти, покидая бункер только по нужде. Пищей и всем необходимым меня регулярно снабжала Маша, иногда ее подменяла Клава. У Горн были какие-то дела, связанные с моей будущей инициацией. Возможно, она подготавливала почву среди очнувшихся от безумия старух.

Я подолгу спал – сказывалась накопившаяся за минувшие недели усталость, кроме того, бункер, лишенный естественного освещения, располагал к продолжительному сну. В остальное время я штудировал хроники. Труд был написан преимущественно сухим протокольным слогом. В однообразной манере перечислялись события и фамилии, кто, когда и где нашел такую-то Книгу, образовал библиотеку или читальню, погиб или, наоборот, уничтожил конкурента. Если достоверность события ставилась автором под вопрос, то приводились различные источники с версиями спорного эпизода. Попадались таблицы и даже карты, на которых стрелками указывались пешие маршруты канувших в небытие былых распространителей Книг, бродячих апостолов. В конце каждой главы имелись множественные примечания, сноски, приложения и комментарии.

Летопись Дома резко выбивалась из общего стиля, выдавая эмоциональную авторскую пристрастность. Текст пестрел красочными метафорами, часто сбиваясь на откровенные здравицы Горн. Местами создавалось впечатление, что не фармацевт Елизавета Макаровна Мохова, а именно Горн была истинным руководителем. По всей вероятности, так оно и было. Еще на заре становления клана Горн оттеснила молодую начальницу, отведя ей внешне яркую роль сакрального лидера. Истинная власть сосредоточилась в руках Горн и нескольких десятков старух. Я уже понимал, что мне в лучшем случае уготовят такую же формальную должность «внука». Зачем Горн это было нужно, я не знал. Меня тогда не занимали такие глобальные вопросы. Я с пристальным отвращением прочел описание «удочерения». Я не хотел, чтобы, по задумке Горн, меня подвергли какой-нибудь отвратительной негигиеничной процедуре помазания. С Горн сталось бы ради пущего эффекта извлечь из могилы труп Моховой, чтобы наглядно для нескольких сотен баб инсценировать мистерию моего рождения. Я сказал себе, что поговорю с Горн и попрошу максимально упростить обряд инициации.

Благодаря хроникам, к концу третьего дня я был довольно сносно подкован в истории громовского мира. Вспомнив подхалимские рекомендации Дейла Карнеги, я выучил фамилии всех ныне живущих «мамок»: Аксак, Назарова, Сушко, Резникова, Волошина, Супрун, Фетишина, Кашманова, Харитонова, Гусева, Колычева, Емцева, Цеханская, Синельник.

Вечером за мной пришла Маша. Обычно она держалась расслабленно, я бы даже сказал, кокетливо, насколько это было возможно для матерой бабы с татуированными мужицкими лапищами, которые она стеснительно прятала в рукава, как в муфту. На этот раз Маша была предельно серьезна, не балагурила.

– Старшие позвали, – тихо и значительно сообщила Маша.

– Что передавала Полина Васильевна? – энергично поинтересовался я. – Инициация?

– Не… Смотрины. Знакомиться будут. Они сейчас в столовой возвращение отмечают. Полина Васильевна поручила по такому случаю тебя приодеть. Для солидности…

Маша привела меня на склад с вещами, оставшимися от уничтоженной когда-то мужской половины Дома. На перекладинах, похожие на исхудавших висельников, болтались сотни костюмов, в большинстве своем старомодные и ветхие.

– У тебя какой размер? – спросила Маша, вооружаясь длинной палкой с крючком на конце.

– Пятьдесят шестой…

– Не стариковский размер… – Маша сновала между одежных рядов, цепляя крюком все, что ей приглянулось, а затем выкладывала передо мной. – Ты не думай. Здесь не обноски. Это они себе на смерть запасли, в гроб. Все ж чистое, ненадеванное.

От рубашек я наотрез отказался из-за их поговорочной близости к телу и ограничился темно-синим свитером. Маша подыскала мне два добротных костюма, от черной пары впору пришелся пиджак, от серого костюма – брюки. Затем мы отправились на смотрины.