Игорь Подгурский - На суше и на море

Батыр своими нежными пухлыми ручками разорвал на себе пластиковые ремни безопасности – свой и заодно Петрухин – и выскочил в проход.

Один из террористов открыл было по нему стрельбу, но внезапно обиженно всхлипнул и застыл – в горле у него торчал самурайский меч. Бек недоуменно обернулся.

В противоположном конце салона с неизменной улыбкой на желтом лице чуть склонился в вежливом японском поклоне Тагунака – старый и матерый враг из «Пасынков солнца». Он, как выяснилось, решил после симпозиума залететь в Токио и навестить маму.

В завязавшейся потасовке второй террорист успел напугать еще пятерых пассажиров и пробить выстрелами обшивку в нескольких местах, прежде чем какой-то испанец выкинул его за борт. Добрый Петруха при этом успел всучить негодяю отобранный у какой-то старухи зонтик и посоветовал перед приземлением высоко подпрыгнуть. Петруха очень близко к сердцу принимал любое падение с высоты.

Что до главаря неудачливых захватчиков авиалайнера, то его забили пластиковыми подносами женщины. Вопреки устоявшимся штампам они, очевидно, блондинов не любят.

…Последняя ракета ударила в хвост самолета уже на излете. Отдадим должное автопилоту – он сделал все, что мог. Но именно этот последний удар оказался для него роковым. Автопилот вынес лайнер за пределы негостеприимной страны, прощально скрипнул и умер. Самолет тут же кувыркнулся, завалился набок и свалился в плавный, но безнадежный штопор. Как осенний лист, сорванный с клена пронизывающим ноябрьским ветром, несчастная «тушка», кружась, неумолимо устремилась к земле.

Первым – громко и требовательно – заорал неожиданным басом Петруха. К нему тотчас присоединилось сопрано молоденькой стюардессы и тенор доселе невозмутимого дородного канадского дипломата.

– Иди! – Бек рывком приподнял штабс-капитана и подтолкнул его к кабине. – Иди, дружище, на тебя теперь вся надежда, милый!

Нестеров изумленно воззрился на батыра и тут же вновь уселся в кресло.

– Ты одурел, бек? Да я понятия не имею, как этой тушей управлять. Так что отвали, приятель. Хочешь, коньячку плесну? Помогает.

– Товарищи! – Бек выпрямился и с трогательной надеждой оглядел пассажиров. – Среди вас летчики есть?

…

Теперь уже орали все, даже бек.

Бледный от ужаса Баранов с трудом подавил в себе панику и, заикаясь от ярости, начал приказывать штабс-капитану немедленно принять управление самолетом. Потом унизился до банальной просьбы и даже встал на колени. Но все было напрасно.

Нестеров презрительно пожимал плечами. Во-первых, он действительно не верил, что такие большие самолеты могут летать. Во-вторых, он падал сто сорок восемь раз и всегда ограничивался единственной травмой – сотрясением правого полушария мозга [45]. В-третьих, при одной мысли, что он должен спасать Баранова, его мутило.

Но в кабину он все-таки пошел. Он пошел исключительно из-за Петрухи. Петруха орал так протяжно, что заглушал музыку из наушников плеера. А в кабине пилотов было тише.

Бек, подхватив под руку первую попавшуюся стюардессу, устремился за штабс-капитаном. Он справедливо полагал, что профессиональный азарт аса за штурвалом возьмет свое.

Мудрый батыр не ошибся. Недовольно покосившись на бека, Нестеров кивнул ему и стюардессе на соседнее кресло. Потом подключил плеер к системе внутренней связи и с интересом пробормотал про себя: «И где тут газ, где тормоз, спрашивается?»

Стюардесса обмякла и потеряла сознание на руках у бека. Нестеров пожал плечами и начал щелкать тумблерами слева направо, а дергать рычаги справа налево. Потом нахмурился и поменял направление своих решительных действий на противоположное.

Между тем по салону разносилась любимейшая из любимых песен аса. Эдита Пьеха с томным придыханием неподражаемым тембром хмуро обратилась к потрясенным пассажирам авиалайнера:

Гениальное исполнение делало свое дело. На глаза недавних заложников то тут, то там стали наворачиваться непрошеные слезы. Абсолютное большинство испанских, голландских, японских и прочих иностранных туристов слушало советский патриохит впервые, но сразу прочувствовало, что дело тут неладно… Что касается соотечественников, то они тут же начали подтягивать. Песня обрела стереоэффект.

Нестеров несколько раз часто сморгнул и пару раз тихонько всхлипнул, заворочавшись в кресле. Одновременно с ним пару раз всхлипнул и замолк второй двигатель. Наступила тишина…

Голос Эдиты рос, наливался внутренней силой, метался от борта до борта самолета, переворачивал нутро слушателей.

Петруха глянул в иллюминатор и испуганно вздрогнул. Под крылом раскинулось зеленое море тайги. Потом он оглянулся. Спиной к нему стоял Тагунака и величественно дирижировал хором пассажиров своим кривым мечом.

– Соринка в глаз попала, – вытирая глаза промасленным рукавом летной куртки, поделился с беком своими искренними переживаниями Нестеров. – Но какие ребята, а? Какие ребята!..

– Ты рули давай, рули, не отвлекайся! За баранку держись крепче, чтобы плакать не пришлось моей любимой, – нервно заелозил в кресле второго пилота Батыр, в очередной раз делая искусственное дыхание рот в рот уже пришедшей в себя стюардессе.

– Бек, – оторвал его от первой медицинской помощи штабс-капитан. – Ты не заметил случайно, какую хренотень я коленом задел после второго куплета?

Батыр, не глядя и не отрываясь от стюардессы, которую била то ли нервная, то ли любовная дрожь, нащупал и щелкнул каким-то тумблером. Заглохший двигатель надсадно закашлялся, но тут же победно взревел. Нестеров решительно взял штурвал на себя, а потом в сторону разворота. Он резко повторил свои противоречащие всем инструкциям манипуляции несколько раз. Потом совершил еще пяток загадочных пассов и непоследовательных действий. Самолет затрясло от негодования, как сварливого мустанга-иноходца, на которого набрасывает лассо ковбой-первогодок.

Однако Нестеров к страданиям несчастной машины остался глух. Он то пришпоривал своего израненного Пегаса, то круто осаживал, то рвал ему удилами-штурвалом губы, но в седле не дрогнул.

И железный Пегас сдался. Хрипнул, скрипнул своим измученным корпусом, встал на дыбы в последний раз и… успокоился. Рев двигателя внезапно приобрел осмысленность и обычную монотонность, падение прекратилось, крен сошел на нет.

Заключительный, торжествующий куплет своей песни Эдита Пьеха исполнила во внезапно наступившей тишине.

В дверях пилотской кабины показался Тагунака. Миновав покрасневшую стюардессу, самурай поймал ревнивый взгляд бека и выразительно провел ладонью по горлу. Тагунака до сих пор не мог простить Батыру разграбленный сад камней, свое поражение в Индии, а особенно исчезнувшие грабли. Бек презрительно хмыкнул.

В конце концов Тагунака сделал то, ради чего пришел. Он аккуратно коснулся плеча Нестерова, и, когда русский ас оглянулся, самурай сложил ладошки перед грудью и молча поклонился. В глазах его читался благоговейный трепет.

Тагунака не кривил душой. В юности он ушел добровольцем на фронт Второй мировой, записался в камикадзе и имел на своем счету три удачных боевых вылета…

Нестеров в ответ интеллигентно кивнул и молча развел руками. Самолет тут же провалился вниз, но ненадолго: переключив плеер на наушники, штабс-капитан поплевал на ладони и снова ухватился за штурвал, который так больше из рук и не выпустил до самой посадки.

А посадка была жесткой, как, впрочем, и абсолютное большинство посадок Нестерова в его лихой авиажизни.

Шасси штабс-капитан высокомерно проигнорировал, и они приземлились на брюхо на сельском аэродроме в десяти километрах от бывшего районного центра, а ныне вымирающей деревеньки.

Печальное зрелище представлял собой этот заброшенный приуральский аэропорт. Отключенный за неуплату долгов свет, заросшее полынью поле, драный полосатый сачок на шесте, указывающий направление ветра, остов старенького «По-2», некогда принадлежавший местному отделению ДОСААФ. И серое, грязное, в лохмотьях туч небо – с моросящим дождем и резкими порывами осеннего ветра.

Местный сторож – он же авиадиспетчер и начальник аэропорта – едва не подавился самогоном, когда, распугивая коров, на летное поле плюхнулась серебристая громада продукта отечественного авиапрома. Единственный уцелевший двигатель Нестеров отключил еще на подлете, чтобы не нарушить надсадным ревом кладбищенскую тишину вымирающей глубинки.