Андрей Курков - Сказание об истинно народном контролере

— Почему паразит? — удивленно приподнял брови Евсюков. — Потому, что на птице паразитируешь, на попугае! Что ты такое без птицы? А? Кому ты нужен без птицы?!

Марку стало очень плохо. Он поднялся из-за стола, чуть не уронив при этом стул.

— Товарищ Иванов, товарищ Иванов! — кудахтала Клавдия Степановна.

— Сядь! — рявкнул на нее супруг. — Пусть идет, попугайщик!

Не чувствуя под собою ног, Марк вернулся в свой номер, сел на плетеный стул и заплакал. Было ему очень плохо. Выпитое вино висело в голове цветным туманом.

В дверь постучали. Марк не ответил, но дверь открылась. Вошла Клавдия Степановна, присела возле него на корточки.

— Пожалуйста, вы не обижайтесь на него! — просила она. — Он — неплохой человек, только несдержанный. Он ведь работяга, у него производственный невроз уже пять лет. А так он хороший, он со Стахановым дружит, в шахту к нему спускался и даже пробовал уголь вырубать… Вы поймите, это характер у него такой…

Она гладила Марка по голове, ероша его короткие черные волосы.

— Ну, пожалуйста, успокойтесь! — просила она. Когда Клавдия Степановна вышла, Марк поднялся, хотел закрыть за ней двери на замок, но тут вспомнил, что двери в доме отдыха не закрываются. И снова опустился на плетеный стул. Вино из головы уже уходило. Оставалась глубокая обида.

И не хотелось быть одному.

Вышел на балкон — проверил, есть ли что кушать Кузьме. Заглянул на соседний балкон —сейчас Марк был бы не против поговорить с поэтом Вячеславиным. Но там было тихо.

Умыв лицо, Марк взял клетку с Кузьмой и направился к морю, однако до пляжа не дошел — уселся на маленьком утесике, где со вкусом была поставлена беседка.

— Не уважают нас, — сказал Марк, глядя на птицу. — Никому мы с тобой не нужны…

И снова захотелось плакать, но в этот раз Марк сдержал слезы.

Вечером, перед ужином, Иванов поделился своей обидой с Вячеславиным. Они сидели в номере у поэта — в такой же маленькой, но уютной комнатке. Пили портвейн. То, что произошло с Марком в номере у Евсюковых, поэт нашел очень символичным. Потом разговор ушел в какие-то исторические дебри, но Марк не желал менять тему. Он слушал голос, голос человека, который сочувствовал ему и, казалось, понимал его. Тем более, что занимались они близким трудом.

Когда радиоузел напомнил об ужине, поэт предложил Марку пересесть в столовой за его столик. Он, как оказалось, тоже прямо за обедом пару дней назад рассорился со своими соседями, и они сами отсели куда-то, в другой угол столовой.

К вечеру Марк окончательно успокоился. Вернувшись в номер, он раскрыл книгу, подаренную поэтом, прочитал выборочно около двух десятков произведений и решил, что в будущем они пригодятся. Были там и такие нужные порою — тематические стихи: о труде железнодорожников и стрелочников, о поварах, о производстве сахара.

До окончания отпуска оставалась еще неделя.

Марк проводил ее в компании поэта. Прежних соседей по столику он избегал — даже Валтузова, который был в общем-то ни при чем. К этому времени Марк посетил еще несколько полезных Лекций для отдыхающих. Чуть было не познакомился с одной очаровательной женщиной. Но здесь он сам себя остановил: что проку потратить неделю на знакомство, а потом переживать разлуку и прочие чувства?

За три дня до отъезда они втроем с поэтом и Кузьмой загорали на пляже. И поэт, и Марк уже имели право гордиться своим загаром — этим внешним признаком улучшения здоровья. Говорили они в этот раз о творческом труде, о командировках, во время которых Вячеславину приходилось входить в образы и проблемы представителей различных профессий. О том, как иногда было трудно потом выйти из этих образов и проблем. Особенно трудно было поэту выйти из образа одного известного хирурга, фамилия которого была Бакулев.

Вдруг разговор их прервал какой-то грохот и последовавший за ним крик, к которому тотчас присоединились несколько голосов.

Среди слов, составлявших крик, часто повторялось «Врача! Врача!».

Марк и Вячеславин подскочили и, не одеваясь, в черных плавательных шортах, побежали наверх, туда, где что-то произошло.

Подбежав к площадке перед главным корпусом дома отдыха, Марк и поэт увидели множество каменных обломков и среди них изломанное, неестественно лежавшее лицом к земле мужское тело.

— Я ему кричал, я ему кричал! — захлебываясь от волнения, рассказывал стоявшему тут, бледному как бумага, директору дома отдыха один из отдыхающих. — А он все равно вылез на крышу, потом слез на портик к этим статуям и стал их рассматривать и щупать… А когда дошел до последней, до «колхозницы», споткнулся, обхватил ее, чтобы не упасть, и вместе с нею… вниз!.. И так не отпустил ее!

Марка затошнило.

— А, это товарищ Евсюков! — сказал кто-то, наклонившись к голове лежавшего мужчины. — У него жена здесь… Надо сообщить…

— Пойдем! — ткнул поэта в бок Марк. — Мне нехорошо…

Отошли в сторону. Остановились.

Марк нагнулся под кустом, но желудок не желал очищаться.

— Очень символично! Очень! — произнес потрясенным голосом Вячеславин. — Это же он на тебя кричал? Он?

— Да… — не распрямляясь, выдавил из себя Марк, и тут его стошнило.

Отплевавшись, он обернулся к поэту.

— Я к себе пойду. Сделай одолжение, сходи на пляж, там подстилка и Кузьма в клетке!

Поэт кивнул и направился к дорожке, ведущей к морю.

Школа готовилась к празднику.

— Левее, левее! — командовал завуч Кушнеренко двум старшеклассникам, вешавшим лозунг «Наши знания — Родине!» напротив главного входа. — Так… Отлично!

Работы впереди было еще много. «Хорошо, если управимся до вечера, — думал завуч, — а если нет, то придется и ночью этим заниматься. Ведь еще и первый этаж не закончен, а потом еще три, плюс классные комнаты и фасад школы…» Банов сидел в кабинете и сосредоточенно думал.

Зазвонил телефон.

Дежурный Наркомпроса предупредил, что в школу выехал курьер с «праздничной атрибутикой», и, быстро попрощавшись, положил трубку.

Банов скривил губы. Он не знал, что такое «атрибутика», и, может быть, поэтому показалось ему, что дежурный говорил с ним по телефону с нескрываемым высокомерием.

В кабинет без стука вошел завуч Кушнеренко. Озабоченно посмотрел на Банова.

— Может не хватить гвоздей! — сказал он.

— Должно хватить, — несколько удивленно произнес директор школы. — Доложишь после обеда, если не будет хватать — попросим у стройки! — и Банов кивнул на окно, за которым виднелась свежая кирпичная стена будущего здания.

Кушнеренко вышел.

Банов в ожидании курьера барабанил пальцами по столу. Из коридора доносился шум. Хотелось чаю.

В дверь постучали.

Вошел учитель Можайкин с портретом Калинина в руках. Поздоровался и ищущим взглядом прошелся по стенам кабинета.

Банов с удивлением глянул на него.

— Товарищ директор… — заговорил Можайкин. — Надо повесить, положено, чтоб в кабинете директора был портрет…

Банов поджал нижнюю губу и тоже обвел взглядом стены своего кабинета: три стены, на одной — портрет Дзержинского, на второй — часы, третья занята книжным шкафом.

Учитель подавленно молчал, ожидая указаний директора.

А Банов тем временем думал: как быть? Снимать Дзержинского и вешать на его место Калинина? Или снимать часы с другой стенки и вешать портрет туда?

В дверь снова постучали. Три раза.

Вошел дежурный Наркомпроса в звании старшего лейтенанта с довольно большим опечатанным сургучом фанерным ящиком в руках. Он опустил ящик на директорский стол, потом попросил Банова расписаться на бумажке в получении и, козырнув, вышел.

Банов посмотрел на опечатанный ящик, потом на учителя Можайкина, и учитель все понял.

— Извините, — сказал он. — Я его здесь оставлю… Вы заняты…

И Можайкин тоже вышел, прислонив портрет Калинина к книжному шкафу.

Оставшись один, Банов прежде всего поставил чайник на примус. Потом распечатал фанерный ящик. Обнаружил в нем картонную коробку с ярлыком, на котором было написано: «Значки „Красный донор“ — 1000 штук», отдельно лежала затянутая бечевкой пачка уставов организации с тем же названием и рядом такая же пачка листков с нотами и словами новой песни Орлова-Надежина «Юный донор».

Мысли Банова вернулись к портрету Калинина. Хотелось побыстрее решить эту задачу и спокойно посидеть за чашкой чая. «А что, если повесить его рядом с Дзержинским?» — подумал Банов, и мысль эта показалась ему вполне приемлемой. Он нашел в ящике стола коробочку с гвоздями и молоток и, встав на стул, вбил в стенку гвоздик как раз на уровне носа Дзержинского, но только справа, в полуметре от портрета рыцаря революции.

Когда Калинин уже висел на стене, Банов отошел к книжному шкафу и оттуда посмотрел на оба портрета.

«Да… — подумал он, мысленно вздохнув. — Да они ведь как братья! Так похожи!» Потом заметил, что портрет Дзержинского висел чуть выше портрета Калинина, но подравнивать их не стал.