Константин Соловьёв - "Пони бледный"

Будь терпеливым, Коба. Будь расчетливым. Будь осторожным.

Быть может, жизнь твоя не закончена, а только начинается?…

Поннивилль вблизи оказался ровно таким же, каким представлялся снаружи, и тем даже несколько разочаровал Сталина. Все было именно таким, каким ему виделось от окраины — аккуратные маленькие дома с изобилием розовых, голубых, сиреневых и бирюзвых красок, ухоженные садики и прекрасно мощенные улочки, достаточно широкие, чтоб по ним могла пройти танковая колонна. Вспомнив про танковые колонны, Сталин помрачнел. К сердцу словно прижали грязную талую льдышку. Танков у него не было. Ни танков, ни барражирующих в пушистых облаках штурмовиков, ни даже взвода личной охраны НКВД. Привыкай, старик. Пользуйся тем, что принес в этот мир. А что ты принес с собой, кроме бесконечной усталости и разочарования?…

И все же, следуя за Пинки Пай уютными улочками Поннивилля, Сталин машинально оценивал диспозицию, как если бы был командиром, проводящим рекогносцировку перед боем. Он ничего не мог с собой поделать, взгляд сам собой скользил по окрестностям, подмечая, прикидывая, уже производя какие-то скрытые расчеты. Вот там, на перекрестке, можно заглубить в землю танк, в секторе огня окажется центральный проспект и несколько крупных ключевых перекрестков. Артиллерийских корректировщиков — на ту увитую виноградом башенку с отличным обзором. Милый кондитерский магазинчик с огромной витриной, на которую, свесив язык, внимательно смотрела Пинки Пай, можно было бы оборудовать под оперативный штаб…

Чтобы избавиться от этих мыслей, бесполезных и отвлекающих, Сталин стал внимательнее смотреть по сторонам. И обнаружил, что влился в тихую размеренную жизнь Поннивилля легко и непринужденно, как хорошо легализированный агент. Идеальное внедрение. Никто не обращал на него внимания, не тыкал пальцем. Он был лишь одним из сотен пони, пегасов и единорогов, в великом множестве заполнивших улицы. Пожалуй, даже невзрачнее многих, учитывая здешние яркие расцветки и его собственную скромную серую шерстку.

Поначалу у него пестрило в глазах от обилия самых невообразимых красок. Желтые пони, сиреневые пони, лазурные пони и даже какие-то совсем уж невообразимые огненно-красные пони. У всех на боку были отметки вроде его собственной, но куда более прозаические. Мячики, пирожки, кегли, ракетки для пинг-понга, ноты, звездочки, зонтики, клюшки, цветочки, губные гармошки, пишущие перья, лопаточки, сердечки и молоточки — судя по всему, обитатели Поннивилля были открыты всем возможным увлечениям и хобби. Роднил их лишь общий инфантильный настрой.

Некоторое время Сталин разглядывал эти метки на крупах незнакомых ему пони, пока не понял, что это совершенно бесполезное занятие. Даже если метка могла сказать что-то о своем хозяине, эта информация была бы абсолютно нейтральна. «А чего ты ждал увидеть? — саркастично осведомился внутренний голос, питаемый его собственным растущим раздражением, — Серпы с молотами? Лозунги „Вся власть советам?“ и „Ударим праздником Розы Люксембруг по замшелым капиталистическим подпевалам“? Может, портрет Ильича или свой собственный? Привыкай, Коба. Если уж протащил в чужой монастырь свой устав, так хоть не доставай его из кармана!..»

Чтобы заглушить этот неприятный голос, Сталин подумал о забавном. Как интересно смотрелись бы подобные метки на заплывших жиром ляжках товарищей из Политбюро. А ведь интереснейшая мысль, товарищ Берия был бы в восторге. Никаких личных дел, никаких бумаг… Снял с товарища штаны — и сразу видно, кто перед тобой, даже специалистов звать не надо. У товарища Ворошилова, конечно, был бы нарисован наган, с которым тот не расставался, по донесениям надежных людей, даже во сне. Простительная слабость для человека, пережившего три войны. У товарища Кагановича… Ох, как бы кипа не нарисовалась на основательном крупе Лазаря Моисеевича! Человек высшей пробы, проверенный в важнейших делах, но есть слушок… У Маленкова — пропеллер. У Булганина — гроссбух. У Хрущева… Сопляк и выскочка. Чернильное пятно разве что…

Единороги произвели на Сталина изрядное впечатление. Ему удалось увидеть их вблизи и, что более важно, за работой. Он видел, как субтильная юная единорожица с маргариткой на крупе без малейших усилий перемещает по воздуху тяжеленную наковальню, которая весила раз в десять больше нее самой. Наковальня плыла по воздуху, окутанная неярким алым сиянием, и Сталин мрачно подумал о том, что с обладателями подобной силы надо держаться настороже.

Но сила эта, напомнил он себе, не народная, не благая. В сущности, вся эта сила не более чем инструмент превосходства и подавления. Эту силу не заслуживали, не приобретали путем долгой и тяжелой работы. Она давалась от рождения касте эксплуататоров — на зависть и страх всем прочим. Своего рода символ власти сродни кнуту надсмотрщика. Раса господ, аристократы, вампиры… Сталин видел, как вольготно и легко чувствовали они себя на улицах Поннивилля. Окружающие пони относились к ним с изрядным почтениям, никто не свистел им вслед, не кидал камней, не сыпал ругательствами. Совсем напротив, встретив в узком переулке обладателя магического рога, всякий пони или пегас торопился отскочить в сторону, освободив дорогу. С единорогами здоровались и, случись единорогу оказаться в очереди в бакалею, все впередистоящие мгновенно растекались в стороны. Эти знаки внимания единороги принимали как должное, награждая окружающих деланно-застенчивыми улыбками.

Вот она, истинная опасность классовых палачей, подумалось Сталину. Они могут расстрелять пулеметами демонстрации, душить рабочих, тиранить крестьян, издеваться над неграмотными, но самая главная их опасность — в умении социально адаптироваться, казаться естественным элементом, как раковая опухоль до последнего тщится показаться обычными тканями. Они заставили всех прочих пони поверить, что единороги — обычнейшая часть их жизни. Как пролетариат прежде думал, что царь с его иждивенцами — неотъемлемая часть жизни и истории страны…

Морок — вот что это. Опаснейший морок, напущенный Принцессой Селестией, закруживший голову всем здешним обитателям. Они так счастливы в своих аккуратных домиках, что не видят истинной опасности. А опасность уже среди них, шныряет в овечьем стаде серой тенью при волчьем хвосте… Эту опасность мало насадить на кол. Ее надо выявить, надо сорвать с нее ложную личину, надо выставить ее на свет — извивающуюся, ядовитую, тлетворную…

«Хорошо бы иметь здесь хотя бы группу бомбистов, — рассеянно подумал Сталин, — хотя бы каких-нибудь наивных народовольцев. Но откуда же ей взяться, если материал, с которым придется работать любому агитатору, предельно несознателен? Здесь бы сам Лейба Давидович сложил руки, светлая ему память…»

В одной из зеркальных витрин — Пинки Пай вылизала ее до блеска, пытаясь добраться до разложенных кексов — Сталин увидел собственное отражение. Которое ему неожиданно понравилось. Он ожидал увидеть что-то несуразное, жуткое. Наверно, как и всякий человек, успевший привыкнуть к своему телу почти за восемь десятков лет, которому пришлось превратиться в лошадь. Лошадей Сталин любил и привык уважительно к ним относится. Но для него они всегда были не более, чем инструментом. Неоценимым, важным, частично даже незаменимым, но все-таки — инструментом. И этот инструмент не единожды спасал тысячи жизней.

Когда в сорок первом на Красную Армию обрушились неисчислимые удары, именно гужевой транспорт оказал неоценимую помощь. В условиях, когда моторизованность частей оказалась ниже предельно-допустимого минимума, именно невзрачные лошади, упорные, выносливые и скромные работяги фронта, впряглись в буксующий механизм армии — и вытащили его на ровную дорогу. Они возили снаряды, пехоту, обозы, рельсы, эвакуировали заводы, спасали раненных, доставляли донесения, снабжали осажденный Ленинград и пробирались в те уголки, куда не мог забраться самый мощный и смертоносный танк.

Сталин любил лошадей. Но стать лошадью… Да еще и не лошадью, а ее инфантильной пародией, пони!..

В отражении Сталин увидел незнакомого серого пони, и этот пони ему в чем-то понравился. Скромный, серого, приличествующего обычной лошади, окраса, достаточно статный. Уверенный взгляд таких же серых глаз. Упрямая дуга шеи, крепкая, как у тяжеловоза. Коротко-подстриженная грива и аккуратные усы вроде тех, что он носил прежде. Сперва показалось, что в тон шерсти, серые. Приглядевшись, понял, что полу-седые. В этом мире он тоже был немолод, но все-таки ощущал себя не такой дряхлой развалиной, как прежде.