Руслан Белов - Сердце Дьявола

Но мы уже ничего не слышали, мы крепко спали – в наш кофе было подмешано снотворное.

Я проснулся в кромешной темноте и вспомнил зловещую ухмылку Худосокова. Пропитавшись ею до предела, заводил рукой по сторонам и выяснил, что Баламут и Бельмондо спят по разные от меня стороны. Затем, решив определить, где все же мы находимся, встал на ноги и пошел вдоль шероховатой каменной стенки и через пару шагов наступил на что-то мягкое. Это был рюкзак, набитый высохшими до каменного состояния буханками. Рядом я нащупал еще два вещмешка: один со съестными припасами (консервы, сахар, макароны и прочее), посудой и десятком стеариновых свечек, другой – с пледами и одеялами. Поискал в карманах спички, зажег одну и начал рекогносцировку. С одной стороны темница закачивалась глухой стенкой; обследовав ее, я нашел стаканы[5] и понял, что нахожусь в штольне, скорее всего, ручной проходки.

Похолодев от недобрых предчувствий, пошел в другую сторону и через десяток метров увидел над собою черное небо, распятое мириадами равнодушно мерцавших звезд!

В эстетическом восторге я постоял с задранной вверх головой и начал исследовать пространство перед штольней. Скоро как я понял, что нахожусь в ловушке – скалы, отвесные, гладкие скалы, окружали меня со всех сторон! Кое-как успокоившись, я отер со лба выступившую испарину и побрел к друзьям. Они по-прежнему крепко спали. Растолкав их, рассказал о неутешительных результатах своей рекогносцировки.

– Значит, говоришь, продуктов примерно на неделю? – спросил меня Баламут, сладко зевая и растирая ладонями заспанное лицо. – И выпить, конечно, ни капли?

– Да...

– Значит, он уехал куда-то на неделю... – вздохнул Баламут, пытаясь представить себе безалкогольное существование. – Или отвел нам неделю на прощанье с жизнью...

– Всегда завидовал твоему мощному интеллекту... – усмехнулся Бельмондо. – Мне остается только добавить, что, видимо, у Худосокова достаточно подручных – не он же, одноногий, нас сюда притащил? Пошлите, что ли, посмотрим на скалы?

К этому времени небо уже посветлело и, выйдя из штольни, мы обнаружили себя в довольно узком, грубо линзовидном в сечении колодце (длинная ось – метров двадцать, короткая – метров семь). Ровное его песчано-глинистое дно почти всплошную покрывала густая трава, отвесные стенки уходили вверх, по меньшей мере, метров на двадцать-двадцать пять. Присмотревшись, мы определили, что колодец представляет собой не что иное, как часть расщелины, образовавшейся вдоль зоны крупного тектонического нарушения в результате деятельности когда-то мощного горного потока, водопадом ниспадавшего с высоченного уступа. Ныне от водопада осталась лишь тонкая пленка воды, сбегающей по зеленому от водорослей южному замыканию колодца. А северное замыкание колодца было рукотворным – в наиболее узкой части (метр-полтора) расщелина была заложена камнем на цементном растворе...

Переварив увиденное, мы напились из довольно глубокой бочаги под водопадом и, послонявшись туда-сюда минут с пятнадцать, уселись бок об бок чуть в стороне от устья штольни (судя по всему, только в эту часть колодца днем заглядывало солнце) и принялись предвосхищать изуверские фантазии Худосокова.

– Думай, не думай, три рубля не деньги... – в конце концов, сказал Баламут. – За последние два года мы безуспешно погибали всеми известными Голливуду способами. И пока живы.

И, помолчав немного, продолжил со смущенной улыбкой:

– Снился он мне этой ночью... Как наяву, как вас, вот, видел. Лежим мы с ним на каменистом пляже Черного или какого-то там другого южного моря. На голове у меня что-то вроде круглого прозрачного шлема, в нем какой-то искрящийся голубой газ. А Худосоков в небо тычет, мое внимание на что-то обращает; я смотрю сквозь свой аквариум и вижу – пингвины косяком к югу летят...

– Пингвины? – удивленно переспросил Бельмондо.

– Да... В черных фраках, белых манишках и галстуках-бабочках. И все так явственно... Если бы не эти перелетные пингвины, я бы матерью поклялся, что не сон это был...

Баламут начал высмеивать Бориса, но я, заметив на стене напротив блестки, перебил его:

– Ой, блин... Смотрите, ртуть из скалы сочится! Кровь Дьявола!

Товарищи моментально бросились к указанному мной месту и уставились в небольшую вертикальную трещинку в белесой скальной породе – из нее один за другим выпадали ярко блестящие шарики ртути. На каменистой почве под трещиной сверкала лужица серебристого металла; очертания ее весьма напоминали очертания озера Искандеркуль.

– Ртуть, действительно... – хладнокровно подтвердил Баламут, носком ботинка округляя контуры лужицы. – Помрем, значит, скоро... Какой поссаж[6], твою мать!

– Года через три, – согласился я. – А перед этим у нас растворится без остатка нижняя челюсть и кое-какие другие косточки... В общем, некрасивая будет смерть... Представьте – челюсти нет, подбородок мошонкой свисает... Брр!

– Вряд ли Квик Сильвер[7] будет ждать три года... – покачал головой Баламут. – Вы заметили, что в траве скелеты валяются? В основном сурков и баранов, но есть и один человеческий... Их так много, что я ни за что не поверю, что падали они сюда случайно...

– Я видел не только скелеты... – добавил Бельмондо. – Есть и недоеденные мышами полуразложившиеся сурочьи тела... Слышите запах? У меня тоже сложилось впечатление, что их сюда, в этот дьявольский колодец, что-то толкало и толкает... Что-то или кто-то...

И полез в карман за сигаретами, но вместо них вытащил тряпичный мешочек.

– Забыл совсем... – сказал Борис, задумчиво рассматривая его. – Вчера, перед сном обшмонал Сильвера и нашел под подкладкой его бушлата. Это те шарики из волос, как я догадываюсь, Медеи... Давайте, что ли, примем на грудь по одному для профилактики?

В это время сверху послышались голоса – женский и мужские. Устремив к ним встревоженные глаза, мы увидели на фоне поголубевшего неба людей, топтавшихся на самом краю скалы; через минуту один из них взмахнул рукой, и прямо на наши головы драконом полетела веревочная лестница. Мы импульсивно отскочили к противоположной стене, а дракон, грохнув по скале деревянными перекладинами, превратился в весьма удобное средство передвижения по маршруту Земля – Небо. И сердца наши застучали, руки и глаза напряглись – как же, минут пять подъема и ты там, наверху, где буйными цветами цветет осознанная необходимость[8]!

– Нет, братва, эта лесенка ведет только вниз... – привел меня в чувство голос Николая (он предполагал наполнить свое изречение холодным скепсисом, но последний не получился, вернее, был испорчен двумя или тремя голосовыми срывами).

И, как бы в подтверждение его слов, один из небесных жителей начал спускаться к нам. Когда он достиг середины скалы, мы узнали... Ольгу. И, вот, она стоит перед нами.

– Ты... ты как здесь оказалась? – только и смог я сказать.

– Почувствовала недоброе... – пытаясь улыбаться, начала оправдываться Ольга. – Что влип ты основательно... Ленку оставила тетке и в Самарканд полетела. И там, в аэропорту столкнулась с вашим Сильвером – узнала его по твоему описанию. Подошла, представилась... А он расцвел сразу, как будто нога у него заново отросла и без копыта сатанинского, комплементы начал говорить. А я, дуреха, варежку разинула... Короче, через полчаса я уже была вчетверо сложена в багажнике его машины...

– Ну и доигралась... – покачал я головой, совершенно потерявшись. – Сидела бы дома с дочерью...

– Я папочку ее спасать уехала... – плаксиво сморщила личико Ольга. – А он ругается... Сначала бы напоил, накормил – замоталась я, сил нет, еле на ногах стою...

– На вот, пожуй... – протянул ей Баламут худосоковский шарик из пакли. – Мы как раз собирались ими подкрепиться... Если подействуют на нас, как на ту кошку из забегаловки, то...

– То мы отсюда выпрыгнем... – добавил я, и, подбросив над собой пилюлю, поймал ее ртом.

Александр лежал на ложе без движений. Он недавно помочился, и опять было больно. Простатит, заработанный еще в юности, мучил не только его тело, но и душу.

"Полководец, завоевавший полмира, не может бездумно описаться", – размышлял он, рассматривая искусную мозаику, украшавшую одну из стен его опочивальни. На мозаике был мастерски изображен сам Александр Македонский.

"А глаза, глаза-то, – вздохнул Затмивший Солнце, отвернувшись. – Через две тысячи лет историки и искусствоведы будут спорить... "Глаза мыслителя-философа" – скажет один. "Нет, это глаза жестокого завоевателя" – не согласится другой. И никогда они не узнают, что это глаза человека, думающего о следующем мочеиспускании...

...И сны только об этом. Как во время семимесячной осады Тира... Первый сон – Геракл протягивает мне с крепостной стены руку... Клит[9], подлец, сказал, что Геракл – это символ мужской силы и она, эта сила, на недосягаемой для меня высоте. А другой сон – у источника я пытаюсь схватить заигрывающего со мной сатира, но он раз за разом ускользает... Эти местные дебилы-прорицатели заявили, что на их языке «сатир» означает «Твой Тир»... Намекали, что я возьму все-таки это город. А сон этот приснился мне после того, как из-за дикой боли в пенисе я облажался перед Барсиной... Клит еще сказал, ехидно улыбаясь, что сатир ассоциировался у меня с Барсиной потому, что у них одинаково волосатые ноги... Понятно, откуда он знает. Его-то папаша не заставлял спать в походах на холодной земле и на снегу... Да, сон и близость с женщинами более всего другого заставляет меня ощущать себя смертным...