Максим Далин - Владыка Океана

Тут уж я не выдержал и сам рассмеялся этой чепухе.

— Ци, — говорю, — я никого не вызывал! И с тритонами не разговаривал, слово чести! И вообще — что такое "вящий демон", объясни мне наконец?

Летиция скорчила серьезную мину и погладила меня по щеке пальцем. И говорит — пытается посерьезнее, но сама давится от смеха:

— Бедный малек, выкинули на берег, а как дышать — не объяснили…

Ее рука пахла морем — нежные теплые пальчики — и я не выдержал. Я повел себя как повеса, господа — поймал ее за руку и поцеловал в запястье. А Летиция вырвалась — господа, это нелепо прозвучит, но эта маленькая девушка оказалась сильной, как боевой киборг — и врезала мне по физиономии, так что посыпались искры из глаз в самом буквальном смысле. Оплеуха не нежной ручкой, а обрезком стальной арматуры.

Я только головой потряс.

— Пардон, — говорю. — Почему?

А Летиция сузила глаза, окаменела лицом и говорит:

— Потому. Держись от меня подальше, человек. Ты мне мил, но пусть это тебя не обманывает.

И ушла, да… А я остался сидеть, как оплеванный. Никак не мог взять в толк, что, собственно, так уж ее оскорбило. Никак мне было не приноровиться к этому ангелу — я, пардон, просто космодромный волокита, а нравственности девушка оказалась совершенно не мейнской. Дальше слов ее ветреность не шла, господа — обычно бывает наоборот. А мой тритон, когда я окончательно пал духом, выполз из фонтана и забрался ко мне на колени. Жалеть пришел, как иногда собаки приходят, будто понял, что у меня скверное расположение духа — и мои брюки промочил насквозь, насекомое.

Вот так.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы склеить кое-как осколки моего разбитого сердца. Но с синяком на скуле за это время ничего особенного не произошло, если уж быть откровенным до конца, господа. Когда я понял, что это уныние может затянуться надолго, пришлось прибегнуть к испытанному способу — я сунул голову под воду, а потом встряхнулся.

Тритон все это время смотрел на меня преданно, с такой уморительно разумной мордой, что я ему сказал:

— Что же, друг мой, не поглядеть ли нам еще на что-нибудь интересное в нашем новом доме, а?

И тогда, господа, он, представьте, сполз с бортика бассейна и пошлепал к некоей небольшой дверке в сооружение, принятое до этого мною за пристройку для хозяйственных надобностей. Он шел с таким деловым видом, что я решил: эта пристройка, похоже, служит не чуланом для метелок, а погребом для хранения вяленой рыбы и других лакомых припасов. Что бы еще могло показаться интересным местом существу, созданному, в основном, для того, чтобы есть?

Но тритон подбрел к самой двери, остановился и уставился на меня. И у меня, господа, появилось определенное чувство, что это создание изо всех сил желает меня подозвать. Весь его вид, вся поза мне показались сплошным напряженным ожиданием. Я подумал, что тритон, вероятно, голоден — а потому подошел и подергал дверь.

Дверь не поддалась. Я наклонился к тритону и говорю:

— Ничего не поделаешь, закрыто, дружок. Если ты тоже не можешь отпереть, придется поискать Митча, хоть это и досадно…

Тогда тритон уперся в дверь самой верхней парой лапок и изобразил, как толкает изо всех сил. Мне это показалось уморительным, но пока я смеялся, дверь открылась.

Я даже не успел удивиться, как ему это удалось.

За дверью обнаружилась узкая и крутая лестница, вырубленная, как я полагаю, в самой скале, на которой стоял замок. Лестница эта уходила в темную глубину, и конца ее я не мог рассмотреть сверху. Место действительно оказалось весьма интересным.

У меня не было фонаря, господа, но таможенники, отобравшие мои сигареты, оставили при мне зажигалку. За всеми событиями дня я ни разу о ней не вспомнил — только здесь, на лестнице, увидев на стене нечто вроде зажима, держащего факел.

Впервые в жизни я увидел такой светильник: палка, к которой крепится дырчатая металлическая чаша с промасленной паклей. Когда я поджег паклю, оказалось, что сей источник света больше воняет и коптит, чем светит — но все же мрак рассеялся, и я смог спуститься по лестнице, не опасаясь сломать себе шею.

Лестница оказалась чудовищно длинной. По моим предположениям, она могла спускаться вглубь острова метров на двести, если не больше — мои ноги устали от крутых ступенек, выбитых посредине. Но в конце концов она вывела меня в место, до такой степени странное, что я невольно остановился — и тритон, который старательно спускался за мной, тоже остановился.

В небольшом высоком зальце было несколько светлее, чем на лестнице — на его стенах горели синим светом газовые светильники. И в этом неверном синем свете я увидел по-настоящему странные вещи.

Начнем с того, что помещение казалось совершенно голым и пустым, как коробка, вырубленная в камне. Лишь в одну из стен было вделано круглое, толстое и чрезвычайно прозрачное стекло, похожее на иллюминатор — около полутора метров в диаметре — выходившее прямо в океан. А за этим иллюминатором, в темной толще океанской воды, неподвижно стояли три довольно крупные рыбы, поблескивающие серебристо-голубой чешуей, и смотрели на меня удивленными глазами.

Напротив иллюминатора из шлифованного камня пола поднималось нечто вроде алтаря: грубо обработанная каменная плита, установленная наклонно, скатом к океану — а на ней виднелся глубокий горельеф* в виде человеческой фигуры в натуральную величину.

Здесь за версту несло какой-то магией, мистикой. Представьте, друзья мои, у меня даже мелькнула дикая мысль о человеческих жертвоприношениях в этом подземном святилище — но ни малейших следов крови в чистых изломах камня не было видно. Зато, когда я нагнулся пониже и дотронулся до плиты правой рукой, мою ладонь вдруг проткнул насквозь сильный и внезапный удар боли. Пролетело по всем нервам до самого локтя.

Я даже вскрикнул от неожиданности. Кольцо с аквамариновой геммой вдруг стало тяжелым и очень холодным. Мне стало гадко до тошноты, я попытался снять его с пальца — и не смог.

О, не подумайте, друзья мои, что оно оказалось чуть маловато мне и застряло на руке, как иногда застревают тесные перстни. Нет, с пальцем и с самим кольцом все казалось в порядке, но металл будто врос в кожу — я не мог даже повернуть перстень камнем вовнутрь.

Это странное открытие привело меня в ужас — вызвало приступ чего-то, похожего на клаустрофобию. Боже, да мне показалось, что перстень сковывает меня, как кандалы! Я принялся дергать его изо всех сил — но он и на миллиметр не сдвинулся. А когда я поднял глаза, то вновь увидел трех удивленных рыб, которые слегка повернулись в воде и пожирали меня не по-рыбьи пристальными взглядами.

Я не выдержал, прихватил тритона под мышку и побежал по лестнице наверх. Ах, право, я думал, эта

_____________________________________________________________________________________________

* горельеф — изображение вырезанное в виде углублений, внутрь поверхности.

отвратительная лестница никогда не кончится! Я запыхался до удушья, добравшись до верхней ступеньки

распахнул дверь пинком — и был, наконец, вознагражден ярким солнечным светом. День стоял истинно лучезарный, господа.

Я захлопнул дверь за собой и подпер ее спиной. Кажется, меня слегка знобило, а от звука шагов я, к стыду своему, вздрогнул и оглянулся довольно нервно.

Митч объявился, будь он неладен — и едва ли не бежал по двору ко мне. Мне снова не понравилась его физиономия — этакая раздраженная и испуганная вместе.

— Ваша светлость! — завопил он, будто не чаял меня живым увидать. — Ну где ж вы ходите, прошу прощения…

Я посмотрел на него холодно.

— Что же, — говорю, — милейший, где-то пожар?

Он сразу как-то смешался, стушевался и пробормотал:

— Так ведь вам же, ваша светлость, принесли костюмы, церемониальный костюм вот… ваш портной прилетел, вас ожидают…

— Ну вот что, — говорю. — Прежде чем беседовать с портным о тряпках, я хочу поговорить со священником. И немедленно, Митч. Не сердите меня.

Митч взглянул на меня довольно колко, но сказал только:

— Извольте подняться к себе, ваша светлость. Я его приглашу.

Я прихватил тритона и пошел. Митч остановил глаза на тритоне и спросил:

— А гадость вам к чему, ваша светлость? Если вы идете к отцу Клейну…

— Я, — говорю, — видите ли, завожу себе тех зверушек, которые мне нравятся. Захочу — ручного кальмара заведу или гигантскую сколопендру. Вы хотите мне запретить их держать?

Митч явно проглотил раздражение. Смолчал. А мне было ужасно неуютно и хотелось все время дотрагиваться до перстня, как до больного зуба. Нет, господа, он меня больше не беспокоил — физически, я имею в виду. Но меня страшно угнетало, что на мне есть что-то такое, от чего я не могу избавиться — даже если это драгоценная побрякушка. Я вроде бы не понимал до конца, почему это так меня бесит — но бесило безмерно.