Александр Житинский - Дитя эпохи

– Я справлюсь, – героически заявила Кэт.

– Хорошо, – махнул рукой патриарх.

Кэт подскочила к нему и поцеловала. Потом она подлетела к нам, сияя так, будто сбылась мечта ее жизни. Может быть, так оно и было.

– Прощайте! – сказала Кэт. – Я вас никогда не забуду.

Глаза у нее горели, а тело под туникой извивалось и дрожало. Скифская дикость проснулась в Кэт, наша англичаночка нашла свое счастье. Сильные руки юношей подхватили нашу попутчицу, и мы услышали за окном ее радостный вольный смех.

– Прощайте, господа! – сказал Отец. – Желаю вам благополучно добраться до России… В чем сомневаюсь, – добавил он прямо.

Мы что-то промямлили. Отец вышел. Президент вынес следом его чемодан. Через минуту шум на улице затих. Потом он снова возник, но уже с другой стороны. Это был совсем другой шум. Непонятная речь, свист и топот.

– А что вообще происходит? – наконец спросил я.

– Ложись! – скомандовал генерал, как на войне.

Я лег с книгой. Генерал лег тоже. Мы лежали, как покойники, с молитвенниками на груди, смотря в потолок.

Пролежали мы недолго. Скоро в избу ворвались какие-то люди, голые до пояса и в шапках. В руках у них были копья.

Генерал не спеша встал и повернулся к пришедшим. Затем он величественно перекрестил их томом Пушкина, держа его обеими руками. «Плохи наши дела, если Михаил Ильич косит под священника», – подумал я.

– Благослови вас Господь, киевляне, – сказал Михаил Ильич голосом дьякона.

Киевляне нехотя стянули шапки и перекрестились.

– Мы православные туристы, – продолжал генерал. – Нам необходимо вылететь в Европу.

– Тулисты? Елопа? – залопотали киевляне. Потом они наперебой стали выкрикивать, как на базаре:

– Сусоны голи! Сусоны голи!

– Я не понимаю, – покачал головой Михаил Ильич.

Из рядов киевлян вынырнул мужичонка, у которого в каждой руке было что-то круглое и темное, похожее на грецкий орех, только гораздо крупнее.

– Сушеные головы! – воскликнул Лисоцкий.

– Сусоны голи, сусоны голи! – закивали киевляне.

– Они хотят продать нам сушеные головы, – шепнул Черемухин.

– Нет валюты! Валюты нет! – прокричал генерал. При этом он выразительно потер пальцем о палец и развел руками.

Киевляне спрятали головы и вывели нас на улицу.

Вятка была пуста. Набег киевлян не принес желаемого результата. Ни одного пленного они не захватили. Патриарх Сергий со своим племенем скрылся в необозримых джунглях.

Единственным трофеем киевлян были оставленные чемоданы Кэт. Киевляне потрошили их прямо на улице. Мелькнул синтетический купальник, в котором Кэт загорала на синтетической травке, пошел по рукам пробковый шлем, платья и украшения. В другом чемодане были доллары. Пачек двадцать. Киевляне принялись их делить.

Сердце у меня сжалось. И не от вида грабежа, нет! Я подумал, как счастлива теперь англичанка, бывшая миллионерша, если она с легким сердцем, смеясь, оставила навсегда свои синтетические шмотки с долларами и ушла в джунгли.

Киевляне посадили нас на слона, всех четверых, и повезли в Киев.

Откровенно говоря, мы устали от впечатлений. Поэтому Киев воспринимался нами как ненужное приложение к поездке. Абсолютно ничего интересного. Хамоватые киевляне, печки для сушки голов, заброшенная церковь с портретом Пушкина…

Прилетел вертолет с теми же норвежцами и увез нас обратно в мираж. Норвежцы нисколько не удивились нашему появлению у киевлян.

Когда мы летели над джунглями на север, я увидел у озера, посреди зеленого массива, какие-то легкие палатки и дымки костров. Я открыл свой молитвенник и нашел такие строчки:

Вопреки предсказанию отца, мы сравнительно благополучно добрались домой. Путь наш был немного извилист, но приключений мы испытали меньше. В Риме нам вручили вещи генерала, снятые с «Ивана Грозного», и багаж Лисоцкого и Черемухина, прибывший из Уругвая.

В посольстве с нами долго разговаривали. Сначала со всеми вместе, а потом с генералом и Черемухиным отдельно.

Мы рассказали всю правду.

На обратном пути в Москву, в самолете, генерал и Черемухин проинструктировали нас, как нам отвечать на вопросы родственников и корреспондентов.

– Значит так, – сказал генерал. – Были мы не в Бризании, а в Танзании. Вакантные места преподавателей оказались занятыми. Мы вернулись. Понятно?

– А Бризания? Вятичи? Киевляне? – спросил я.

– Нет ни вятичей, ни киевлян, ни Бризании, – сказал Черемухин. – Понятно?

– А все-таки, что же случилось с их политехническим институтом? – вспомнил я.

Лисоцкий засмеялся и сказал мне, что патриарх открыл им тайну, пока я гулял по ночной Бризании.

– Ужасное недоразумение! – сказал Лисоцкий. – Отец Сергий как-то раз сообщил в «Новостях из России», что открылся Рязанский политехнический институт. Эта новость дошла до москвичей. Ну, сами понимаете, – рязанский, бризанский – на слух разница невелика. Москвичи подумали, что где-то в Бризании, и впрямь, открыли институт. И стали выписывать преподавателей. Испорченный телефон, одним словом…

– Значит, едем теперь в Рязань? – сказал я.

Лисоцкий посмотрел на меня с сожалением.

Вернувшись, мы молчали, как рыбы, отнекивались, отшучивались, плели что-то про Танзанию, и нам верили. Мне было ужасно стыдно. Потом я не выдержал и все рассказал жене.

– Петя, перестань меня мучить своими сказками, – сказала она. – Я и так от них устала. Когда твое воображение наконец иссякнет?

Я очень обиделся. Почему чистая правда выглядит иногда так нелепо? Но вещественных доказательств у меня не было никаких, за исключением третьего тома марксовского издания Пушкина. Сами понимаете, что такой том можно приобрести в букинистическом магазине, а совсем не обязательно посреди Африки с лотка старого негра, коверкающего русские слова.

Тогда я плюнул на все и решил написать эти заметки.

Я часто вспоминаю тот единственный вечер в Бризании, яркие костры на полянах, раскрасневшееся от близкого пламени лицо нашей милой Кати с глазами, в которых горела первобытная свобода, и глухой голос юноши из племени вятичей, который читал:

И ведь верно, придут…

Как видите, никто не посадил меня на цепь, поэтому я заканчиваю свои записки с чувством глубокого удовлетворения. Как и все советские люди, я не лишен некоторых недостатков, и постарался по возможности честно о них написать. Весь наш народ и его вооруженные силы вряд ли прочтут мою исповедь. Да им и не надо.

Как оказалось, снять маску дурачка так же трудно, как избавиться от употребительных словосочетаний.

Все эти маленькие и большие истории случились, как вы поняли, до исторического материализма. Точнее, как раз наоборот. Когда исторический материализм был официальной религией.

А потом все кончилось, и я не знаю – радоваться этому или огорчаться.

Конечно, «у нас была великая эпоха», как выразился один писатель. А мы были ее маленькими детьми. Детство всегда вспоминаешь с нежностью. Даже когда тебя обижали взрослые дяди.

Теперь другие взрослые дяди говорят, что эпоха была поганой. И вроде как ее не было вовсе. Тогда прошу считать мои записки свидетельскими показаниями ребенка об эпохе, его воспитавшей.

А насчет удовлетворения – оно у меня все же средней глубины. Я не знаю, добился ли я своей цели. А цель состояла в том, чтобы написать о себе, не стараясь показаться хорошим. По-моему, я все-таки старался. Все-таки я себя оправдывал… Как сказал один юморист – проблема положительного героя легко решается, если сочинение автобиографично. А оно у меня именно таково. Мне не хотелось бы внушать вам отвращение.

Я еще исправлюсь, если смогу.

Но похоже, уже не смогу.

Новые времена вызывают во мне все, что угодно, кроме улыбки. Если свобода так мрачна, я предпочитаю несвободу, которая умеет смеяться. Мне кажется, что смех – это и есть свобода.

Вам, наверное, интересно, что сталось с основными героями этой книги по прошествии двадцати лет.

Мой бывший шеф Виктор Игнатьевич Барсов живет и работает в Штатах. Саша Рыбаков немного поиграл в политику в эпоху перестройки, но сейчас разочаровался в демократии и работает там же, уже доцентом.

Мих-Мих представительствует в какой-то фирме в Австрии, а Чемогуров ушел на пенсию и ремонтирует компьютеры и физические приборы, чтобы подработать. Профессор Юрий Тимофеевич умер.