Олег Пелипейченко - Библейские страсти

Тяжёлая туша рухнула на кровать, как подкошенная, скрепы заскулили, но выдержали. Далила перевела дыхание: средство египтянки не подвело. Морщась от перегарной вони, она подошла к Самсону и толкнула его в плечо. Тело даже не шевельнулось. Вытащив из волос острую шпильку, она постаралась проколоть толстую безволосую кожу — сначала с опаской, затем давя всё сильнее и сильнее, но шершавая поверхность не подавалась. Закусив губу, она разогрела на свечке бронзовый штырёк и изо всех сил вонзила его в серую руку. Кожа чуть слышно зашипела, слегка потемнела, но остриё не оставило на ней и царапинки. Гигант не шевельнулся. Тогда она набросилась на него с остервенением и начала осыпать неподвижное тело ударами — по лицу, по горлу, между ног. Самсон по-прежнему не подавал признаков жизни. Всхлипывая и глотая слёзы, Далила в конце концов выпрямилась, утёрла лицо рукавом и достала из холщовой сумки овечьи ножницы.

Обливаясь потом от страха и омерзения, женщина с ожесточением резала толстые скользкие волокна, похожие на кишки. Пряди противно скрипели под лезвиями и чуть шевелились.

Закончив своё дело, она подошла к окну и описала свечой пару кругов. Почти сразу во дворе послышались осторожные шаги, и комнату заполонили вооружённые люди. Четыре здоровенных стражника всем весом налегли на руки и ноги великана, высокий худой жрец со злым лицом вытащил кинжал…

…Туман, застилавший сознание, постепенно исчезает. В пустых глазницах печёт, но главная боль, к счастью, пришлась на беспамятство, сейчас раны, чувствуется, уже затянуло.

Всё-таки она смогла меня переиграть. Дрянь. Дрянь такая. Напрасно я её сразу не убил.

Ей удалось покинуть Грецию, пока я ещё не вошёл в полную мощь. Умная, гадина. Только это всё без толку. На ней была кровь, и я её чуял. Я почуял бы эту стерву и на дне океана, и на вершине высочайшей из гор, и в преисподней.

А ещё на моей стороне была сила. И я собирался превратить её жизнь в ад.

Супружеская пара, покинувшая Цор много лет назад, согласилась на некоторое время стать моей семьёй, вернуться в Иудею и помогать мне — за большую сумму и из большого страха. Всю дорогу они молчали и даже между собой не перешёптывались.

По приезде я разыскал её дом, дождался, пока она выйдет на крыльцо, поймал её взгляд, и мы долго смотрели друг другу в глаза…

А затем я долго мстил народу, приютившему её.

А потом взялся за неё саму. Однажды вечером я шепнул её жениху пару понятных слов, и на следующий день тот куда-то исчез — меня не интересовало, куда. После этого я сделал её своей наложницей. Она выполняла любые мои прихоти, самые гнусные и омерзительные. Меня забавляли её неуклюжие потуги навести на меня колдовство — связать заговорёнными верёвками или прибить волосы к колоде. Я даже поощрял эти попытки, недоумок. Мне нравилось пестовать в ней чувство обречённости.

А потом, сломав её окончательно, я убил бы её. Я убивал бы её долго. Дня два. Разными способами.

Что же она всё-таки подмешала в вино? Ладно, уже неважно. Хватит играться, и так доигрался. Теперь мой ход.

Ну что, скоты, выкололи глаза и считаете, что справились со мной? Жалкие безмозглые жабы, вы только и можете, что радостно квакать! Давить вас надо, давить… Чем я сейчас и займусь.

Мои отросшие волосы зашевелились, шипя крохотными ртами, затем сплелись особым образом, задрожали в отчаянном усилии, незаметная складка надо лбом разошлась — и я увидел свет, пробивающийся через проёмы в стенах храма, и людей, набившихся в дом Дагона.

Удивительно, но никто из этих любопытных тварей так и не знал о моём третьем глазе. А теперь никто уже и не узнает.

Для начала я полоснул взглядом по тем, кто толпился у входа. Не вполсилы, как тогда, под холмом, а наотмашь, в полную мощь. Лёгкое потрескивание сминающихся тел и отчаянные вопли подтвердили, что я уже полностью восстановился. Два резких поворота головы — и подбегающие стражники с грохотом покатились по полу, теряя на лету обломки тел и оружия. Я рванулся с места, но меня тут же отбросило назад: кузнецы филистимлян постарались на славу, приковав руки и ноги к колоннам и громадным кольцам в полу четырьмя медными цепями, каждая толщиной с руку взрослого человека. Такие даже мне не под силу.

Тем временем народ опомнился и бросился к дверям и окнам. Отчаянно крутя головой, я превратил в камень тех, кто оказался среди первых, и неподъёмные мраморные скульптуры надёжно перекрыли выходы и входы. После этого я приветливо улыбнулся обезумевшей толпе и начал неторопливо водить по ней взглядом, словно маляр кистью. Покончив с первым этажом, я занялся верхней балюстрадой. Там охочих до зрелищ бедняков набилось до отказа, и когда я повёл глазами по трясущимся от ужаса зрителям, послышался лёгкий треск — нагрузка на перекрытия оказалась чрезмерной. По мере того, как хоры заполнялись неподвижными изваяниями, балки поочерёдно разламывались и падали вниз вместе со статуями. Колонны зашатались, теряя опоры, но я продолжал пристально всматриваться в зажатую у стены горстку людей.

Вдруг я ощутил сильный удар в спину. Женский голос процедил: «Получи, ублюдок!», и тяжёлая секира опять обрушилась на мои плечи.

Она. Лишь один человек догадался укрыться позади меня — и надо же, чтобы это опять оказалась она!

Ну что же, посмотрим, кого хватит на дольше. Я упёрся руками в толстые каменные колонны и, стараясь не обращать внимания на ещё неглубокие рубленые раны, напрягся изо всех сил. Массивные блоки заскрипели и сдвинулись с места. Один столб искривился и рассыпался горстью исполинских игральных костей. За спиной раздался глухой стук, послышался короткий всхлип — и удары прекратились. Вторая колонна ещё держалась, но на неё легла вся тяжесть крыши, и долго простоять ей не удастся.

Свод медленно проседал. Я закрыл глаза и вспомнил, как при первой встрече увидел в ошалелых от ужаса женских глазах самого ненавистного для меня человека — плечистого парня, сжимающего в одной руке щит, начищенный до зеркального блеска, а во второй отрубленную голову моей матери, с медленно тускнеющим третьим глазом и змеящимися волосами. Я разглядел во взгляде дочери страх отца — и понял: мы победили.

— Умореэль, а ну-ка иди сюда! Сейчас же! Я кому сказал? И брось чертёнка. Отпусти его, говорю! И тростинку сломай! Давай-давай, чтобы я видел. Взяли за моду мучить тварей… Он же потом нырнуть не сможет, так и будет на поверхности плавать! Как — «это от него и требуется»?! Как это — «у кого дольше проплавает»… Да как тебе не стыдно в такое играть! Еще и на интерес?! И много выиграл? Сколько?! Ого!!! Хм… Ладно, подробнее поговорим потом, а сейчас я не для этого тебя позвал. Значит, так: я уезжаю в длительную служебную командировку и хочу быть уверенным, что на этот раз, повторяю, ЧТО ХОТЯ БЫ НА ЭТОТ РАЗ никаких происшествий не будет. Повторяю ещё раз: НИ-КА-КИХ.

Сейчас будешь клясться. Да-да. Нет, просто так уже не поверю. Никакому «честно-пречестно». Никакому «разрази меня гром, если вру». Нет, уже не верю даже «пусть выщиплют мне перья на крыльях». Обещаний было много, не сдержал ни одного. Нет тебе моего доверия.

Итак, повторяй за мной:

«Я, Умореэль…

…

ангел девятого разряда…

…

торжественно клянусь своим именем…

…

в отсутствие архангелов…

…

не рыскать по закоулкам небесных чертогов…

…

не шарить по кладовкам и другим служебным помещениям…

…

не исследовать открытые и запертые шкафы…

…

нет, „запертые шкафы“…

…

„ЗАПЕРТЫЕ“! „ШКАФЫ“! Повторяй сейчас же! Думаешь, я не знаю, к чему ты клонишь?..

…

не подходить к затвору хлябей небесных…

…

не трогать серные и огненные заслонки вулканов, особенно тех, что возле человеческих поселений…

…

не сыпать сверху на землю насекомых, жаб и другую мерзость…

…

не осквернять небеса иными гадкими и недостойными ангельского чина поступками!..

…

Если же я нарушу эту торжественную клятву…

…

пусть лишат меня крыльев ангельских на веки веков!»

Вот. Вот молодец. Видишь, каким хорошим ты можешь быть, если захочешь. У тебя даже нимб ярче засветился. Если будешь себя хорошо вести, я тебе из командировки слона привезу, как обещал. Ладно, малыш, иди играй. Только чертенят больше не трогай! Они такие грязные…

— У-МО-РЕ-Э-Э-ЭЛЬ!!! Где ты, мерзавец эдакий? Не прячься, все равно найду!

— Тут я. А что?

— Он ещё спрашивает!!! Иди сюда и подставляй… подставляй… ухо! Сейчас драть буду! А потом убью! Или сразу убью!

— За что? Я ничего не сделал!

— А?! Нет, ну вы слышали? Какая великолепная наглость: морду не отворачивает, прямо в глаза врёт и не краснеет!

Ты знаешь, что из-за тебя все итоги нашей встречи чуть было не полетели в тартарары? Только мы вечерком удобно расположились вокруг Канченджанги, чтобы после долгих и многотрудных переговоров вкусить сомы трёхсотлетней выдержки, как тут на тебе — рёв Трубы! Хеймдалль аж побелел, бедняга, подумал, что Последняя Битва без него началась. Еле убедили всем скопом, что это не у них, это у нас такой вредитель завёлся. Разумеется, ни о каком совместном возлиянии речь больше не шла. Я улетал и боялся смотреть в глаза участникам других делегаций.