Венсеслао Флорес - Человек, который купил автомобиль

- Шерше ля фам, - поправил его я.

- Все равно. Важно, что раньше говорили, будто причина всегда в женщине, а теперь приходится советовать: "Ищите автомобиль". Вы теряете любовь женщины, потому что у вас нет машины, другие теряют жизнь, потому что машина у них есть, мне свою жизнь удается поддерживать, потому что машину имеют другие... Всегда находится машина, которая тебя выручит.

- Вы шофер?

- Нет. Я был моряком. Быть моряком - подлинное мое призвание. Но я имел несчастье родиться в Мадриде, и уехать куда-нибудь в другое место мне ни разу не удалось. А в наше время моряку сделать карьеру в Мадриде почти невозможно. Для настоящего моряка это очень плохо. Я не мог заработать себе на пропитание и начал голодать. Голодал ужасно. Я предлагал свои руки, но они никому не были нужны. И однажды попал под автомобиль. Меня увезли в больницу, вылечили и даже дали небольшую денежную компенсацию. И тогда я понял, какие возможности таятся в такого рода несчастных случаях. Когда деньги кончились, я снова дал себя переехать. Врачам пришлось ампутировать мне левую ногу до колена. Заплатили мне за нее хорошо - мне и в голову не приходило, что за нее могут столько дать. Некоторое время я прожил...

- ...кормясь ампутированной ногой.

- Точнее не скажешь: кормясь ампутированной ногой. А когда я проел последний осколок кости, что мне оставалось делать? Я бросился под другую машину. Из-за второй ноги пришлось страшно торговаться, потому что за нее давали гроши. Держал я себя с большим достоинством. Сказал, что могу подарить ногу и даже печень, но не за бесценок; нога эта не хуже, чем у любого другого, а для меня она представляет особую ценность еще и потому, что она единственная. В конце концов мне заплатили. Я смог перебиться опять какое-то время. Потом пришлось пожертвовать левой рукой.

- И несколькими пальцами правой.

- Да, с пальцами началось в тот день, когда я вышел из дому без гроша в кармане, а мне нужно было сто песет. Я дал начинающему автомобилисту раздавить мне мизинец. Он уплатил на месте. Но вскоре передо мной встала самая серьезная проблема, какая может возникнуть у человека. Тело мое мало-помалу убывало, и я рисковал тем, что завершу свои торговые операции на кладбище. Я уже приобрел опыт, достаточный, чтобы устраивать себе легкие сотрясения мозга, но за них, естественно, платили мало. Я решил было, что оставлю себе только голову и туловище, но тут мне позвонил директор страховой компании. "Дорогой Моурис, - сказал он, - мы и так уже заплатили вам гораздо больше, чем вы стоите. На самом деле ваше мясо следовало бы продавать на вес, по прейскуранту мясных лавок, а кости ваши не годятся даже на то, чтобы из них делали пуговицы. Чтобы хоть частично возместить понесенный нами ущерб, мы из ваших больших берцовых костей изготовили сорок мундштуков, но продать не удалось пока ни одного. Вы и впредь намерены отчленять от себя части?" - "Ведь жить как-то надо, сеньор директор", - стал оправдываться я. - "Да, конечно, жить как-то надо; но курс наших акций из-за вас падает. Я звоню вам, чтобы предложить сделку. Устроило бы вас место привратника в здании, которое мы занимаем?" Я начал торговаться, выторговал себе условия, лучшие, чем те, которые он сперва предложил, и согласился наконец занять эту должность. Живется мне теперь легче, чем прежде, и, поверьте, снова попадать под колеса мне бы не хотелось. Если решите купить себе машину, пожалуйста, сообщите мне, по каким улицам вы думаете ездить в первые пятнадцать дней.

Я поклялся, что сообщу обязательно. И он дал мне свою визитную карточку.

Наступило лето, а с ним и обычный месяц отдыха. Некоторые мои приятели уже разъезжали на своих машинах по разным фешенебельным местам и слали нам открытки, вызывавшие у нас зависть и побуждавшие злословить о тех, кто их нам послал. Я же решил, что, как все годы до этого, не на машине, а на поезде поеду к своим тетушкам в Ногейру-де-Рамуин, где я, как столичный житель, всегда страшно важничаю.

Я знал, что поезд отправляется только в пять, однако в полчетвертого уже был с чемоданами в своем купе. И поэтому мне удалось сесть у окна, хотя спиной к паровозу. Я бы, конечно, предпочел сесть напротив, но это место уже занимал худой, нервный сеньор, который, по его словам, пришел в полпервого. Вскоре вокзал стал наполняться спешащими людьми, они бежали вдоль поезда с багажом самых разных форм и размеров и протискивались с ним в вагоны, забивая проходы. К нам в купе сели пятидесятилетний мужчина и мальчик, его сын. Вообразив, что это поможет нам сохранить для себя не занятые в купе места, мы вчетвером стали у самой двери; но все равно влез сеньор с чемоданом, к крышке которого были примотаны сабля, короткая шпага и офицерский жезл. Торопливое движение по проходу между тем продолжалось. Человек геркулесовского сложения остановился у двери и спросил меня:

- Место есть?

Я сразу стал смотреть в окно, будто что-то на перроне вдруг привлекло мое внимание.

- Есть место? - не отставал Геркулес, теперь обращаясь к хозяину вооруженного чемодана; тот, показывая, как неприятно ему разговаривать с незнакомым человеком, отвернулся и теперь смотрел в сторону.

- Скажите, есть здесь свободное место или нет? - заревел пришелец.

- Я только вошел, - сказал, уклоняясь от ответа, я.

- Разберитесь сами, - буркнул, обращаясь к Геркулесу и по-прежнему не пропуская его, пятидесятилетний.

И тогда худой и нервный сеньор, которого за нами не было видно, пронзительно и на разные голоса, чтобы создать впечатление, будто в купе сидит еще пять или шесть человек, стал кричать:

- Здесь - нет! Здесь - нет! Здесь - нет!

Под напором давивших сзади Геркулес, засопев сердито, оттолкнул нас и очутился в купе. Мы расслышали, как он, задвигая свой чемодан, бормочет:

- Ни стыда ни совести! Четыре свободных места! Что хотят, то и делают.

Но сам тут же бросился к двери, загородил ее своим могучим телом и отогнал всех, кто старался войти. Известно, однако, что пытаться устроиться хотя бы с минимальным комфортом в поезде, который в первые дни августа отправляется из Мадрида к северо-восточным пляжам, все равно что бороться с собственной судьбой. За полчаса до отхода поезда все места были заняты. А пассажиры всё шли, тяжело дыша, напуганные все яснее осознаваемой перспективой простоять двадцать четыре часа путешествия на ногах. Потом на несколько минут все успокоились, потому что в конце прохода застрял носильщик с двумя чемоданами, и сколько те, кто за ним следовал, ни толкали его и ни били, он не мог двинуться ни вперед, ни назад. Наконец его протолкнули, тромб из человеческих тел пронесся мимо нашей двери, и, как море выбрасывает всякую всячину на пляж, к нам в купе были заброшены, с визгом и протестами, прекрасная Маргарита и ее мать. Когда мы захотели их выставить, оказалось, что пассажиры и вещи наглухо перегородили дверь. Но вот прозвучал третий звонок, и мы, перестав спорить, высунулись в окошко в середине вагона (единственное, какое удалось открыть), чтобы попрощаться со своими друзьями и родственниками. Возможно, этот эпизод принес неприятностей больше, чем все остальные: чтобы протиснуть сразу десять голов в такое ограниченное пространство, необходимо больно их сжать и взгромоздить одну на другую. И все это понапрасну, потому что столько голосов кричало и столько людей толпилось перед окном, что разговаривать было невозможно.

Я пожал руку какому-то кабальеро, которого, твердо уверен, никогда до этого не видел, а какая-то неизвестная мне мать семейства подняла к окну четырехлетнего мальчугана и, как кропилом, освежила нам щеки его влажным личиком. Что до худого и нервного кабальеро, то он, в самом верху, заразившись лихорадкой прощания, вопил громче всех, будто его увозили на войну:

- До свиданья! До свиданья! Пишите!

Однако выкрикивал он это, ни к кому конкретно не обращаясь, и мы поняли: он делает это, только чтобы обратить на себя внимание.

Но самое неприятное началось, когда поезд тронулся и все захотели всунуть в вагон свои головы, торчавшие, как защемленные грыжи, из окна; если, однако, кто-нибудь из десяти пробовал это сделать, он неизбежно давил на остальные девять голов, обладателям которых тогда грозила асфиксия. Кто-то крикнул, что скоро будет то ли мост, то ли туннель, которые нас гильотинируют, и поднялся невообразимый шум. Порядок навел сеньор с воинственным чемоданом, оказавшийся полковником. Он рявкнул: "Тихо! Тихо!" - и предложил, чтобы мы, ради успокоения дам, а также потому, что все равно бездельничаем, что-нибудь спели хором. Он первым запел известную песню, ту, которая начинается словами: "Однажды ночью, в поле пшеницы..."

Через минуту эту заунывную мелодию тянули с нами и женщины. От певческих усилий и палящего солнца мы начали потеть и стали скользкими, а поскольку юные кости мальчика еще окончательно не затвердели, ему удалось втащить свою голову назад в купе; и до того, как мы прибыли в Вильяльбу, каждый из нас уже сидел на своем месте. Половину своего я уступил прекрасной Маргарите.