Терри Пратчетт - Цвет волшебства (сборник)

— За… — Ринсвинд попытался подавить отрыжку. — Зачем? Пр'сти.

Он подлил себе ещё вина.

— Затем, чтобы… — Двацветок внезапно умолк. — Я не могу передать это на тробском, — объяснил он. — По-моему, у тробцев нет такого слова. На моем языке это называется…

Он выдал набор чужеземных слогов.

— «Страх-и-в-ванне», — повторил Ринсвинд. — Вот чудное слово. И что оно значит?

— Ну, допустим, у тебя есть судно, гружённое, скажем, золотыми слитками. Оно может попасть в шторм или подвергнуться нападению пиратов. Ты не хочешь, чтобы это случилось, и поэтому берёшь «пол-лисы» для «страх-и-в-ванне». На основе прогнозов погоды и данных о пиратстве за последние двадцать лет я вывожу вероятность того, что груз пропадет, затем прибавляю кое-что, а потом ты платишь мне некоторую сумму, рассчитанную на основе этой вероятности…

— …И кой-чего… — подчеркнул Ринсвинд, торжественно подняв палец.

— После этого, если груз действительно пропадает, я возмещаю тебе убыток.

— Возмечтаешь?

— Плачу тебе стоимость груза, — терпеливо растолковал Двацветок.

— А, понял. Это нечто вроде пари, да?

— Пари? Ну, в чём-то похоже.

— И ты зарабатываешь деньги этим «страхом-и-в-ванне»?

— Конечно. Это даёт проценты с вкладов.

Ринсвинд, нежась в тёплом желтоватом сиянии, которым его окутало выпитое вино, попытался представить себе «страх-и-в-ванне» в терминах Круглого моря.

— П'моему, я не п'нимаю этот «страх-и-в-ванне», — твёрдо сказал он, лениво наблюдая за плывущей перед глазами обстановкой. — Вот магия — это да. Магию я п'нимаю.

Двацветок усмехнулся.

— Магия — это одно, а «отражённый шум подземного духа» — другое, — сказал он.

— Чево?

— Что?

— Што это за п'тешное слово ты сказал? — нетерпеливо переспросил Ринсвинд.

— «Отражённый шум подземного духа»?

— Никогда о таком не слышал.

Двацветок попытался объяснить.

Ринсвинд попытался понять.

Весь день они бродили по той части двуединого города, что располагалась по вращению от реки. Двацветок, на шее у которого висела на ремешке странная коробка для картинок, возглавлял шествие. Ринсвинд тащился сзади, время от времени поскуливая и проверяя, на месте ли его голова.

Вслед за ними пристроились ещё несколько личностей. Жители города, в котором мирное течение жизни регулярно нарушалось публичными казнями, дуэлями, драками, распрями волшебников и необычными происшествиями, довели профессию любопытствующего прохожего до вершин совершенства. Все они, как на подбор, были высококвалифицированными зеваками. Одним словом, Двацветок с восторгом делал картинку за картинкой, запечатлевая людей, занятых, как он это называл, типичной деятельностью. Поскольку вслед за этим монета в четверть райну, как правило, меняла владельца, компенсируя «причинённое беспокойство», то вскоре за Ринсвиндом и Двацветком образовался целый хвост ошеломлённых и счастливых новоиспечённых богачей, надеющихся, что этот псих-чужестранец в конце концов взорвётся и на землю прольётся настоящий золотой дождь.

Торопливо собранный в Храме Семирукого Сека совет жрецов и специалистов по ритуальной пересадке сердца пришёл к заключению, что возвышающаяся на сотню пядей статуя бога представляет собой слишком значительную святыню, чтобы делать с неё магическую картинку. Однако плата в два райну буквально ошеломила их и заставила согласиться с тем, что Он, Сек, возможно, не так уж и свят.

Продолжительная сессия в Шлюшьих Ямах породила на свет большое количество цветных и очень поучительных картинок, ряд из которых Ринсвинд припрятал за пазуху для дальнейшего детального изучения частным образом. По мере того как из его головы улетучивались винные пары, волшебник начал серьезно задумываться над принципом работы иконографа.

Даже маги-недоучки знают, что некоторые вещества очень чувствительны к свету. Может, стеклянные пластинки обрабатываются при помощи некоего волшебного процесса, который замораживает проходящий сквозь них свет? Во всяком случае, имеет место быть нечто в этом роде. Ринсвинд и прежде догадывался, что магия — не самая могущественная в мире вещь. Обычно его догадки не подтверждались, и он оставался весьма огорчённым.

Тем не менее, он всё чаще и чаще обращался к Двацветку за позволением поорудовать коробкой. Чужестранец с превеликой охотой доверял ему иконограф, поскольку таким образом сам мог присутствовать на картинках. Тогда-то Ринсвинд и подметил некую странность. Тот, в чьих руках оказывается коробка, приобретает мистическую власть: каждый, кто предстаёт перед гипнотическим стеклянным глазом, покорно повинуется самым бесцеремонным приказам насчёт позы и выражения лица.

Катастрофа разразилась в тот момент, когда Ринсвинд был занят изготовлением картинок на Площади Разбитых Лун.

Двацветок позировал рядом с обалдевшей торговкой амулетами, а толпа его новообретенных почитателей с интересом следила, не выкинет ли он какой-нибудь потешно-сумасшедший фортель.

Ринсвинд опустился на одно колено, чтобы лучше разместить всех на картинке, и нажал на волшебный рычажок.

— Ни фига не выйдет. У меня кончилась розовая краска, — произнесла вдруг коробка.

Перед глазами Ринсвинда распахнулась незамеченная им прежде дверка. Оттуда высунулась маленькая, зелёная, покрытая ужасающими бородавками человекообразная фигурка, ткнула когтем в заляпанную красками палитру, зажатую в лапе, и принялась орать:

— Нету розового! Видишь? — верещал гомункулус. — И чего толку жать на рычажок, когда розовой краски нет? А коли тебе хотелось розового, нечего было делать те картинки с молодыми дамами! Всё, приятель, переходим на чёрно-белый цвет. Усёк?

— Усёк. А то как же. Отчего ж не перейти? — согласился Ринсвинд.

Ему показалось, что он разглядел в одном из тёмных уголков коробки мольберт и крошечную неубранную постель. Ринсвинд понадеялся, что это ему только показалось.

— Ну раз ты все усёк, тады пока, — огрызнулся уродец и хлопнул дверью.

Ринсвинду померещилось приглушенное ворчание и скрип передвигаемого по полу стула.

— Двацветок… — начал было он, поднимая глаза.

Двацветок исчез. Ринсвинд вытаращился на толпу, ощущая, как по спине путешествуют войска неприятных мурашек. Что-то мягко ткнуло его в поясницу.

— Повернись. Только не делай резких движений, — прошуршал, словно чёрный шёлк, чей-то голос. — А не то распрощаешься со своими почками.

Толпа с интересом следила за действом. Судя по всему, денёк сегодня выдался тот ещё.

Ринсвинд медленно повернулся, чувствуя, как кончик шпаги скребет по ребрам. В человеке, находящемся на другом конце клинка, он узнал Стрена Визеля — вора, жестокого рубаку, кандидата на звание худшего человека в мире.

— Здрасьте, — выдавил волшебник.

Он заметил, что в нескольких ярдах пара несимпатичного вида личностей, откинув крышку Сундука, возбужденно тычет пальцами в мешочки с золотом. Визель улыбнулся. Улыбка на его изрезанном шрамами лице производила поистине устрашающее впечатление.

— Я тебя знаю, — сообщил он. — Волшебник подзаборный. Что это у тебя за хреновина?

Ринсвинд вдруг осознал, что крышка Сундука легонько подрагивает, хотя никакого ветра не было и в помине. Он опустил взгляд и обнаружил, что по-прежнему сжимает в руках иконограф.

— Это? Оно картинки делает, — жизнерадостно объяснил он. — Да-да, улыбайся вот так! Сейчас, сейчас…

Он быстренько отступил и нацелил коробку.

Визель на мгновение заколебался.

— Чего-чего?!! — переспросил он.

— Во, замечательно, так и стой… — приказал Ринсвинд.

Бандит ещё немного помедлил, а потом, зарычав, занёс шпагу для удара.

Сзади раздался громкий лязг и дуэт ужасающих воплей. Ринсвинд не стал оглядываться из страха перед жуткими вещами, которые он мог увидеть. К тому времени, как Визель снова начал его искать, он очутился уже на другой стороне площади. Взяв ноги в руки, Ринсвинд набрал ход.

Альбатрос снизился, закладывая широкие, медленные круги, которые закончились недостойным трепыханием перьев и шлепком, когда он тяжело плюхнулся на свою платформу в птичьем садике патриция.

Смотритель садика, мирно дремавший на солнышке, едва ли ожидал, что новое межгосударственное послание придёт так скоро — ведь прошлая депеша была доставлена не далее как этим утром. Он рывком вскочил и взглянул вверх.

Несколько минут спустя он торопливо пробирался по коридорам дворца, сжимая в ладони почтовую капсулу и — поспешность чревата небрежностью — посасывая ободранное запястье, сильно пострадавшее от клюва альбатроса.

Ринсвинд, не обращая внимания на доносящиеся из коробки яростные вопли, с топотом промчался по переулку и перемахнул через высокий забор. Драный балахон взметнулся вокруг него подобно перьям взъерошенной галки. Приземлился Ринсвинд во дворе лавки ковровщика, расшвыряв в стороны товар и клиентов, после чего, рассыпая по пути извинения, шмыгнул в заднюю дверь, пронесся по другому переулку и вовремя затормозил, угрожающе нависнув над мутными водами Анка, куда чуть не ввалился с разбегу.