Павел Крусанов - Бом-бом, или Искусство бросать жребий

В декабре 1939 все мы (курсанты) как один подписали коллективное заявление о направлении нас в зону боевых действий с финнами, однако просьба наша не была удовлетворена ввиду того, что мы ещё не завершили учёбу, да и судьба кампании, невзирая на сложившиеся обстоятельства, по мнению начальства, была явно предрешена и в нашем участии не нуждалась. (Кстати, на тактическом зачёте мне достался вопрос о декабрьской ситуации в Карелии с моделированием версии её разрешения. В качестве ответа я рассказал преподавателям старую японскую историю, случившуюся ещё до ухудшения наших отношений с этой милитаристской страной, за что получил от них высший балл. Вот эта история. Один хозяин, окончив плавание, вместе со своим слугой спускался с корабля на берег. Слуга на сходнях толкнул матроса, и тот упал в воду. Слуга не извинился, и матрос, выйдя из воды, ударил его палкой по голове. Несмотря на то что слуга действовал неправильно, после того как его ударили палкой, всякая необходимость приносить извинения отпала. Поэтому хозяин спокойно подошёл к слуге и матросу и зарубил их обоих.)

В июне 1940 у меня родился сын Алексей, а в октябре того же года, по окончании курсов, принятии посвящения и присвоении очередного звания, я был направлен на оперативную работу в Керчь, где неподалёку от посёлка Эльтиген местными жителями были обнаружены вещи, предположительно представляющие интерес для «четырки». На поверку, однако, вещи эти оказались пусть и хорошо сохранившейся, но важной лишь для археологов киммерийской керамикой, наполненной минеральной красной краской. Никакими чрезвычайными свойствами и никакой преобразующей силой эти предметы, несмотря на продолжительную потерю зрения у нашедших их людей, не обладали (во временной слепоте, по заключению медэкспертов, был повинен настоянный на табаке и полыни скверный местный самогон). Тем не менее меня оставили в Керчи, где я продолжил службу (в частности, занимался развёртыванием экспериментальной лаборатории «четырки» в местных катакомбах) и где в мае 1941 у меня родился второй сын Павел. (Кстати, в упомянутой — также в скобках — лаборатории была «заряжена» часть киммерийской краски, которая в качестве активной добавки пошла на изготовление кумача для пионерских галстуков. Звено пионеров, носивших эти галстуки (звеньевой В.Дубинин), находилось под постоянным наблюдением, но результатов эксперимента, ввиду начала военных действий, я получить не успел.)

Всего в период с июля 1940 по июнь 1941 я участвовал в 6 оперативных мероприятиях, любая информация о которых составляет предмет государственной тайны, — за одно из них я получил благодарность от Наркомвнудел, а за другое был представлен к правительственной награде и повышен в звании.

Вскоре после того, как фашистские полчища с беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством, как верно сказал тов. Молотов, напали на нашу советскую Родину, я был вызван из Керчи в Москву, где меня включили в спецгруппу по организации подполья и партизанского сопротивления в ряде районов временно оккупированной территории Союза ССР. Здесь, в Москве, день и ночь трудясь на невидимом фронте нашей грядущей победы, я только в октябре узнал о том, что ещё в начале июля 1941 выброшенный фашистами парашютный десант с несвойственной самой человеческой природе жестокостью расстрелял вместе с семьями всех членов правления колхоза «Свет истины», в которое входил, и мой брат Антон. Известие это, положившись на ту тяжкую боль за судьбу нашей Родины, какую испытывает сегодня каждый боец, каждый труженик тыла, каждый гражданин страны Советов, заставило кровь свернуться в моём сердце, а ненависть к фашистской гадине достигла такого накала, что тов. Чапов, как мне потом рассказывали (сам я в тот момент был буквально слеп и глух от горя), прикурил от неё трубку со своей злой махрой (до этого в архивах «четырки» был зафиксирован только единственный подобный случай — в октябре 1917 от искры праведной коллективной ненависти заседавшего в Смольном во главе с тов. Лениным и тов. Сталиным Военно-революционного комитета на окне загорелись ламбрекены). Видя, как велико во мне желание справедливой и немилосердной мести, руководство, по ходатайству тов. Чапова, приняло решение направить меня в тыл врага с тем, чтобы лично возглавить и поднять на должный уровень зарождающееся партизанское движение в ***ском районе ***ской области, благо места эти знакомы мне с малолетства.

Со дня на день от местного подполья ожидается подтверждение о готовности принять самолёт с «большой земли». Время, отпущенное мне на выполнение настоящего задания, прошу зачислить в мой кандидатский стаж.

Да здравствует тов. Сталин!

Да сгинут навсегда гнетущие нас тёмные силы!

Победа будет за нами!

Барака, мрака, щеколда!

Посвящённый 3-й ступени, капитан П.И.Норушкин

29. XI.41

Когда Андрей, решившись наконец на череду последовательных — что прежде было глубоко ему несвойственно — поступков, предложил Кате зарегистрировать их чувства, детка даже не удивилась.

— А потом в Побудкино? — спросила.

— Сперва дом построим.

— А когда построим, что там будем делать?

— Будем ходить в лес и медленно знакомиться с пространством, — придумал па ходу Андрей и, вспомнив дядин завет, прибавил: — Будем жить так, чтобы о нас ни на том, ни на этом свете слышно не было.

— Я так долго не смогу, я молодая и красивая, — сказала детка Катя, смущённая тем, что Андреи имел на неё виды, а она, такая дрянь, не оправдала.

— Зачем долго? Месяца два-три в году, как на даче — больше я сам не выдержу. И потом, нам от удильщика Коровина житья не будет — мы там пруд с линями заведём.

— И коноплю для Григорьева, — предложила Катя.

— И Гегеля с Хайдеггером для Секацкого, — предложил Норушкин. — Если их сторожихинские оборотни не стрескают.

Кого могли стрескать сторожихинские оборотни — толстохвостых линей, Григорьева с Секацким или Коровина с Хайдеггером, — Андрей не уточнил. Ему показалось, что так, обрезанная по широкому краю, в пространстве смысла фраза будет парить вольнее, нежели отлитая под пулю, у которой, как известно, тоже есть цель в жизни.

В итоге завтра же решили расписаться. Препятствий в ЗАГСе ожидать, пожалуй что, не стоило — Катин живот, где в результате УЗИ отыскался мальчик, был слишком уже очевиден.

Шурша бусами дней, четыре с половиной месяца волна за волной прошли со дня блестящего разоблачения Аттилы.

Последующие обстоятельства сложились тоже подходяще: открытое следствием дело обречено было протухнуть — реальныепацаны, оседлав «Land Cruiser», в панике бежали и — с концами, так что в приёмной сельской администрации милиция нашла лишь до изумления уродливый и даже будто бы обугленный труп, причём без всяких удостоверений личности. Единственный свидетель — бабёнка-делопроизводитель с необычайным визгом в горле, мастерица чернить снега бумаг — несла такую махровую околесицу и чертовщину, что Стиву Кингу было впору покурить в сторонке.

Норушкина с Фомой и вовсе никто, кроме слинявших бандитов, не видел. Да и те, пожалуй, после перенесённой психической травмы были нынче не в себе.

В отсутствие соперника пря/тяжба о земле, пусть с проволочкой, но сама собой решилась в пользу истого хозяина — Андрея.

Один из пары царственных бархатно-густо-вишнёвых джипов, что стояли в сарае старосты Нержана, благодаря посредничеству вездесущего Коровина продали авторыночным делягам на запчасти. Довольными остались все: деляги отхватили по дешёвке годовалый внедорожник (а на запчасти ли пустили — кто ж проверит?), Коровин срубил комиссионные, Андрей заплатил за Побудкино, получил на руки все документы вкупе с отснятым геодезистами земельным планом, и сверх того ещё осталось на стройматериалы, которые по сходным местным ценам уже прикупали Фома и староста Нержан.

В свою очередь мухинские дизайнеры сделали Кате милостивый презент — скопировали синьки одного приличного загородного особнячка, придуманного со вкусом и без плебейских, столь характерных для всех на свете набобов, излишеств. А на той неделе Андрею позвонил Фома и сообщил, что подрядил грамотного мастера, читающего чертежи, и рабочие из сторожихинцев уже приступили под его началом к возведению фундамента с погребом, так что к осени, поди, и вовсе подведут особнячок под крышу. «Если денег хватит», — скептически ввернул Норушкин. «Хватит, — заверил стряпчий. — У нас зима на сливу, вишню и огурцы была урожайная. Поторговали знатно. Десятина — ваша».

Расписались всё же с канителью — только через пять дней. Зато без шума, можно сказать, камерно (Андрею, правда, накануне пришлось съездить в Ораниенбаум к Катиным родителям и вытерпеть муку проверки на вшивость, но что поделать — такова священная искупительная жертва за сомнительное удовольствие носить злачёные оковы Гименея) — Норушкин пригласил в гости лишь удильщика Коровина, вернувшегося из Японии Григорьева и склонного к честности самоотчёта Секацкого с новой аспиранткой на поводке.