Елена Чудинова - Декабрь без Рождества

«Знаешь, у меня мысль безумная… Право, безумная, и не знаю, говорить ли тебе…»

«Ты про Белую Крепость? — догадался Филипп. — Да, там бы дети получили куда как лучшее образование, да и мне не пришлось бы выкручивать рук почтенному аббату. Только, видишь ли, Нелли, наш с тобою духовник не раз рассказывал мне, сколь трудно было ему, выросшему в Крепости, приспособиться жить в России. Очень уж по-иному живут тамошние наши друзья, ну да ты помнишь. Иная манера, иной наряд, все иное. А ведь грядущее делание для нашего сына и твоего брата иное, оно здесь, не в горах. Так к чему ж их перекраивать туда-сюда? Разве сие на пользу? В Крепости им бывать не раз, хоть бы и на вакациях. Однако ж учиться лучше у Николя. К тому ж…»

Лицо Филиппа омрачилось. Елена знала, что муж утаивает от нее нечто невеселое, связанное с Крепостью.

В ту пору Филипп был еще здоров, еще слыл лучшим в губернии фехтовальщиком, Елена же полагала, что муж ее — лучший в России. Но как раз тогда, к изумлению ее, и к возмущению Филиппа, сделалось ясным, что Роман, с его-то физическими дарованиями, отнюдь не проявляет к фехтовальной науке должного раченья. Дойдя до уровня хорошего, но самого что ни на есть заурядного, Роман начал очевидно лениться.

«На кой мне сухотка в коленях, дядя Филипп», — небрежно говорил ее брат. Усадьба между тем начинала напоминать театр военных действий. Стрельба слышалась то в амбаре, то в погребах, то в парке, то в лесу. Елена начинала не шутя тревожиться, как бы кто ненароком не пострадал. Да и не слишком приятно было, гуляючи меж кленов, то и дело натыкаться на сбитые мишени, коими служило все, что подворачивалось под руку — от разбитой пустой бутылки, не самой, между прочим, бесполезной в хозяйстве вещи, до стоптанного башмака. После эти предметы сменили игральные карты, и тогда в доме стало почти невозможно в них перекинуться. Положишь у столика свежую колоду, через час начнешь сдавать, а она уж неполна. Но однажды, заметивши в траве шестерку желдей, Елена с первого взгляда сочла карту еще целой-невредимой. Меж тем недавно карта еще была двойкою. Остальные обозначающие масть значки оказались пробиты пулями.

«Ну да ладно, — подумалось тогда ей, — лучше стрелять по картам, чем играть в них». Судьбы Ореста Сабурова он не повторит. Карты, претендуя овладеть душою человеческой, втягивают в беседу с собою. И первое слово Романа в беседе этой было пренебрежительным. Разговор не кончен еще, но он занял сильную позицию.

Сильная позиция… Вот и она мыслила в те годы фехтовальными аллегориями, иной раз они всплывают и ныне. Но откуда же тогда он, недоросток, мог знать, каким нюхом мог чуять, что грядет иной от всех прочих, огнестрельный век?

Филипп был о ту пору еще здоров. Но песчинки дней уже падали в часах беды. И вот наступил ноябрь 1800 года, бесснежный и бессолнечный, самый темный ноябрь, какой она видела в своей жизни. В этом ноябре у Филиппа начало болеть сердце.

Как же хорошо помнила она то дождливое утро, низкие, свинцово-коричневые тучи! Свечи затеплили с полудня. С полумраком, жалобами ветра, скрипом ставень спорил только чистый детский голос, усердно выкрикивающий в зале строки, горечи коих владелец его не в силах был осознать.

самозабвенно чеканил Платон, в такт выстукивая чем-то по дереву. —

Слушая сына, Елена стояла у французского окна в малой гостиной, глядя, как нянька гуляет в саду с маленькой Панной, чей красный кушачок светился единственным радостным пятнышком на фоне скользких ветвей и палой листвы — ровно ягодка-брусничка. Платон был лишен прогулки из-за вчерашней простуды, а в эдаких случаях в дому непременно чему-нибудь быть поломанну либо разбиту. И ведь не сказать, чтобы был он проказник, просто очень боек.

Чем же он все-таки колотит? И обо что? Елена собралась было проверить, но тут Прасковия, споро ковыляя к искусственному гроту, споткнулась и шлепнулась. Хорошее дело, а где ж Устинья?! Только что рядом была, а теперь дитя одно — хоть и не плачет, а бойко ворочается в узле теплых одежек, однако ж встать не может. Проще самой побежать, — подумала было Елена, но в это мгновение к девочке уже пришла подмога — несколько неожиданная. Закутанный в дорожный плащ человек со шпорами на ногах, подскочив, поднял малютку на руки.

Кто б сие мог быть? Из соседей? Постом с визитами ездят мало, да и не похож.

В зале что-то явственно хрустнуло. Прибывший поднял голову. Елена не узнала его смутно знакомого лица, но безошибочно прочла на нем некую особую печать, сказавшую ей больше, чем имя.

Тут уж подбежала за ребенком и нерадивая Устинья, а лакей Данила помчался через аллею к дому — докладывать.

«Maman, — Платон возник в арке гостиной. — Там поломалась подставка для нот».

«То есть ты ее поломал, — усмехнулась Елена. — Ну да с нотною подставкой станем разбираться после. Сбегай-ка лучше, причешись да вымой руки, гость на пороге».

«Из школы?! За мной?! — Платон, доживавший последние недели под родительским кровом, готов был уже разразиться раскатистым бретонским „ура“, но Елена жестом утихомирила его».

«Едва ли из школы. Да что ты так рвешься в нее, дядя твой куда как рад оказаться дома на вакациях».

«Помещик Труворов из Псковской губернии. Благоволите принять? — гаркнул явившийся Данила».

«Проси».

Когда вошедший любезно склонился над ее рукою, Елена заподозрила, что много уместней, не окажись вокруг людей, было б ей целовать руку ему. Филипп уже торопливо спускался по лестнице навстречу с видом, словно нимало не удивлен.

«Готи-госи! — радостно закричала внесенная следом нянькою Панна, что обозначало на ее языке гостей».

«Очаровательная молодая особа, допрежь мы с нею еще не встречались, — заметил прибывший, проходя в гостиную».

«Да, отче, Прасковия родилась уж в ваше отсутствие, — отозвался Филипп, собственноручно затворяя дверь. — Помнишь ли ты отца Илариона, Нелли?»

«Иларион! Да неужто сей сурового и властного вида мужчина средних лет и есть тот красивый юноша-инок, что помогал отцу Модесту, когда они сокрушали Венедиктова? Что ж, и самое Елена не помолодела».

«Прасковия? — экзорцист улыбнулся. — А благополучна ли Прасковия-старшая?»

«Уповаю, что благополучна в далеких от России пределах, — отвечала Елена. — В тех, куда почта ныне не ходит».

«Ах, вот где, — отец Иларион многозначительно переглянулся с Филиппом. — Боюсь, как бы сие огорчение с почтою не наладилось, да только не к радости».

«Подозренья подтверждаются? — Филипп сильно побледнел».

«Сие не подозрения боле».

«Пойду, распоряжусь о вашем, отче, устройстве, — поспешила сказать Елена. — Чаю, и без меня найдется о чем побеседовать».

«Ворочайтесь скорей, Елена Кирилловна, новости от вас не секрет, — мягко возразил отец Иларион. — Ваше мненье понадобится не меньше мужниного».

«И распорядись заодно, душа моя, чтоб приготовили еще несколько гостевых покоев, — явственно пытаясь перебороть волнение, добавил Филипп. — Чтоб на этих же днях ждать нам еще гостей, не менее полудюжины».

Когда Елена вернулась в гостиную, на столе для альбомов, у коего расположились Филипп и священник, были разложены бумаги, исписанные невыразительным крупным почерком, свойственным обыкновенно копиистам.

Филипп читал одну из них, держа на весу. Другой рукою он бережно придерживал дочь, качая ее на колене, но мысли, отражавшиеся в его лице, бродили далеко от дитяти, по темным и недобрым дорогам.

Елена подошла и взяла со столешницы уже прочтенный им лист.

Бесконечно долго, как ей показалось, глаза ее скользили по словам, значение коих отказывался воспринять разум.

«Император… ищет союза с Бонапарте? — наконец выговорила она. — Так он вправду безумен?»